вдвигал ящики, швырял на пол содержимое, он перевернул всю прихожую и кухню... Ни хера. Минут через двадцать оказалось, что ключи всю дорогу лежали буквально под носом. Так... Фонарик! Фонарик, фонарик... Фонарик.
Вадим спустился вниз, вышел на улицу. Cеялся дождь – даже не мокрый снег. Дождь. Под Новый год. У подъезда, под козырьком, зиждилась колония простейших: крупные юноши с вялыми лицами пробавлялись пивком, некачественная девушка с неприродным цветом волосяного покрова беспрерывно визгливо ржала в одной тональности. Это тоже хреново. Хорошо хоть незнакомые. Скажем так, Вадим никого из них не знает. Никогда не приглядывался к соподъездникам...
Под безразлично-недружелюбными взглядами он отпер подвальную дверь. Гнойное электричество обозначило бетонные ступени в непроницаемую картофельно-земляную сыроcть. Он сошествовал, напутствуемый упрямым пилорамным весельем.
Оживил фонарик. Трубы разной значимости, толщины и гибкости ползали в пыли. Валящее от некоторых нечистое ангинное тепло тревожило волглую стылость. Щелястые дощатые перегородки, совершенно наобум поделившие и без того скудное пространство, с убогим апломбом претендовали на индивидуальность, без малейшего признака очередности демонстрируя личные номера – выведенные тем более размашисто, чем более коряво. Семнадцатая, семнадцатая, где тут может быть семнадцатая?..
В семнадцатой, на первом этаже, все лето делали ремонт, не иначе евро – Вадим многажды наблюдал, как переправлялся на помойку соответствующий мусор: суммарным объемом, казалось, много превосходивший объем скромно-стандартной советской квартирки. Частью – то ли заготовленное, но не пригодившееся, то ли использованное, но не до смерти – сносили в подвал: какие-то рулоны, мешки. Собственно, на мешки он главным образом и рассчитывал – случайно запомнились огромные непрозрачные полиэтиленовые, в которых таскалось непонятно что (опять мешки, опять полиэтиленовые...). Хотя “рассчитывал”, пожалуй, слишком круто сказано. Надеялся на нечто в этом или аналогичном духе. Нечто. Что-нибудь.
Вот – семнадцатая. Забито действительно под завязку. Замок – это вам не чердачный – настолько самодостаточен, самодовлеющ и исчерпывающ, что сугубая номинальность досок кажется вполне естественной. Слом такой доски даже правонарушением не воспринимается – скорее ударом милосердия. Да и Вадим уже, считай, специалист. Это тоже входит в привычку. Которая вторая натура. Хря... хря... хрясь!
Раковина. Железная. Ржавая. На хуй, на хуй, вскричали юные пионеры. Стулья, еще какой-то хлам. Коробки, черт их разберет. Пыли-то, пыли... Это что у нас, под клеенкой? Окна. Снятые рамы со стеклами – стеклопакеты, что ли, поставили?.. Где же мешки-то? Ведь были же мешки... Были. Сплыли. Фак. Ну? Вадим, глотая пыль, тупо топтался на кладбище домашних предметов. На свалке истории. Темень вокруг дополняла декорацию. А может, захоти он вернуться в больший мир – ни хрена не выйдет?.. Все, выпал из процесса. Утилизирован.
А это? Ну-ка, ну-ка... Да! Точно! Даже лучше, чем он ожидал. Линолеум. Драный с краю, но толстый, жесткий – супер. Утепленный. Здоровенный такой рулон. Рулон Обоев – чеченский полевой командир... Выше Вадима ростом, метра три. И метров еще так на пять. Комната. Ну да, правильно, пятнадцать квадратных, точно как и у него большая. Лучше не придумаешь.
Ну ни фига себе! Тяжелый, c-собака! Тяжелый – не то слово. Неподъемный. И грязный. В какой-то волосне. У-й-е-мое... Кто бы мог подумать, что убийство – это тяжкий физический труд?.. На пятый этаж если еще... Так, стоп, пятый этаж. Засекут, неровен час. Выйдет кто... Время не такое позднее. Гоблины эти у подъезда. Shit! Ничего себе сценка – прет на себе чувак в одиннадцать вечера рулон старого линолеума. Причем наверх. А если его найдут скоро? Вот возьмут и найдут? В этом самом... Нет, не пойдет. И свет в подъезде. Во! Свет мы вырубим. Как раз тут, при спуске в подвал же выключатель. Ага! Ага...
Вот чего-то подобного он с самого начала и ждал. Не было выключателя. Только грубо зацементированное отверстие там, откуда его выдрали. Потому что свет в подъезде давно врубает и вырубает автоматика. Прогресс, бля.
Подоспело подвисание. Клин. Вадим сел на ледяные ступени рядом с втянутым на них линолеумом.
Циркулярная пила снаружи работала с прежним усердием. Вот же хорошее у человека настроение. Оптимизм, бодрое жизнерадостное мироощущение... Гоблины, похоже, обосновались надолго.
Что делать? Свет будет гореть всю ночь. С этим ничего не поделаешь. Ну почему – у себя-то на этаже можно и поделать. Вывинтить лампочку. Плафон снимается просто. Так что самого интересного соседям не видать. Хотя шуму всяко не оберешься. Замок люка? Сбить. Молотком (опять молотком...). К вопросу о шуме. Лестница чердачная тоже гремит. Вы крепко спите, господа соседи?
Кто живет справа от него, Вадим вообще не знал. Кажется, никто – по крайней мере, постоянно. Зато слева – целая семья, хрестоматийная: папа-мама-сын-дочь-собака. Двортерьер, помесь бульдога с носорогом. Собака, вроде, спокойная, но... Как она отреагирует на ночную возню за дверью? Выстрел! Выстрел они тоже не могли не слышать! Что это у вас за суета в такой поздний час? А, не беспокойтесь, это Вадик народ мочит, трупы таскает. Он это всегда по ночам. Интеллигентный такой молодой человек, здоровается каждый раз...
Скоро пробрал холод. Холод – не тетка. Вадим, преодолевая сопротивление неимоверно сгустившегося и потерявшего изрядную долю прозрачности воздуха, встал, подобрал фонарик и вышел к молодежи. Cценка со взглядами и нежным девичьим смехом повторилась в обратном порядке. Когда он был на третьем этаже, на втором заворочались запоры, забубнили голоса, донеслось “ну, ча-ошки!” – человеческие единицы количеством несколько затопотали вниз. Хочется верить, к трем ночи здесь сделается поспокойнее. Или к четырем. Самое глухое время.
Тогда он выйдет. Тихо-тихо, не будя соседскую собаку. Вывинтит лампочку на площадке. Вернется в подвал. Втащит на пятый этаж линолеум. Неважно, что он его никогда, ни за что, при всем желании не втащит. Неважно. Собьет замок. Неважно, что долбаная бульдожье-носорожья помесь непременно разлается. Как-нибудь эдак бесшумно собьет. Не знаю, как. Потом поднимет линолеум на чердак. Неважно, что по отвесной лесенке это еще в пять раз невозможнее. Поднимет. И вот тут, собственно, начнется основное. Главное...
Потусторонняя комната относилась к посюстороннему оригиналу как скверная черно-белая (-желтая, скорее) ксерокопия. Неубедительным этим дубликатом окно, за неимением лучшего, восполняло отсутствие за собой вообще какого бы то ни было пейзажа – спальный район в соответствии с определением, оцепенел в кромешной непроглядности. Ветер с равными интервалами звонко охаживал стекло мелким дождем. Огонь сигареты отражался индикатором электроприбора. Затем прибор обесточили – сигарета дотлела до пальцев. Вадим стряхнул длинный бычок на подоконник.
То т был уже весь засыпан – окурками точно такой же избыточной длины и в таких же темных пятнах. Просто руки изгажены, и сигарету подносишь ко рту, держа ее посередине. Впрочем, харя тоже наверняка грязная. И одежда грязная. Все грязное. На зубах скрипит. Херов подвал. Херов линолеум.
... Когда Вадим доволок (именно так – волоком по ступеням) его до площадки между третьим и четвертым, до шестой площадки – он совершенно от балды, ни с того ни с сего вспомнил, что соседи слева перед самым Рождеством шумно и обстоятельно снялись и вместе с сыном, дочкой и дворнягой уехали к родственникам в Россию. До Нового года. И даже попросили Вадима по мере возможности приглядывать за квартирой. Снялись они, разумеется, тогда, когда снялись, просто сейчас это вылетело из переколбашенного сознания – но в силу аберрации мышления воспоминание о событии превратилось для Вадима в его причину. И он понял, что запредельное усилие не только преодолевает пределы физических возможностей и законов и логические рамки – оно их расширяет. В соответствии со своими нуждами. Так что это сам Вадим освободил себе целый этаж – под спокойную работу.
С этого момента он больше не сомневался, что сделает все как надо. И вообще все будет как надо. Все будет хорошо. Под Новый год не может не быть все хорошо.
Вадим машинально сцапал трофейную пачку. Вытряс на ладонь элэмину. Последнюю. В наследство от Гимнюка ему перешло штук семь. Или десять. Он никогда особо не смолил – так, по случаю... Прикурил от спички. Те, наконец, перестали ломаться. А то поначалу эхо дикого мышечного напряжения совершенно сбило координацию движений.
... Лампочку он все же выкрутил. С замком получилось несколько дольше и громче рассчетного – забить. С линолеумом зато вышло проще – он пропустил через середину рулона кабель телевизионной антенны,
