пилотский кожан на плечо. Четыре сорок две.
На улице изгалялся ветер, колотя какой-то незакрепленной жестью. Теплые, мокрые, насыщенные мельчайшего помола водой порывы забивали глотку, не давая дышать – Вадим пригнул и отвернул лицо. Ни один фонарь не горел и практически ни одно окно – видимость была немногим лучше, чем во вчерашнем лесу. Вообще в этот час нашпигованный человеками спальный район, гигантское ночное хранилище мыслящей материи, совершенно не казался обитаемым. Наоборот, очевидным становилось, что город – как и все придуманное и созданное людьми для собственного проживания, удобства еtс. – имеет другую сторону: зримую, понятную и осмысленную только для него самого.
Гимнюкова куртка нырнула в первый же помойный контейнер. Молча метнулись тени. Кошки? Крысы? Стегоцефалы? В стиснутой девятиэтажками горловине двора ветер едва не сшиб с ног. За всю дорогу – а идти было немало, восемь кварталов – ни единой машины не встретилось Вадиму, ни единого гребаного такси. Притом что это было, безусловно, к лучшему – лучше не делалось.
Уровень “Спальный Район” сменился за очередным поворотом уровнем “Мир Реки” без предупреждения. Переизбыток панельных ориентиров (непригодных для ориентирования в силу скученной скучной идентичности) – вообще полным отсутствием последних. Поблизости темнота вытерта была до белизны – но дальше шла чистая, беспрекословная, монолитная, лишенная измерений. Лишь сбрызнутая, словно древний звездчатый скринсейвер, сыпью абстрактных огней: непонятно, насколько далеких и потому не дающих представления о ее, темноты, величине. На которую только ветер намекал – ровный, широкий, избавившийся от судорожной клаустрофобии дворов. Гремящий в гипотетической выси невидимыми проводами ЛЭП.
Просторный пустырь, что предстал Вадиму, – кочковатый, засоренный жухлым травяным (тростниковым?) мочалом – полустаявший снег превратил почти в болото. Вадим прыгал, проваливался, хлюпал, увязал. Ноги тут же промокли. Наткнулся на обломки бетона, чуть не упал. Река проявлялась однородным мощным шелестом. Волны, едва-едва намеченные пенными штрихами на морщимых берегом сгибах, шли к тому под большим углом.
Не без труда Вадим отыскал трубу. Канализационную, может, или еще какую – громадного диаметра, полувросшую в береговой и далее донный песок, ненамного совсем выступающую над водой горбылями бетонных сегментов и уходящую в реку метров на двадцать-тридцать. Не без труда шел по ней – не видать ни хера, да и волны, постоянно перекатывающие через сегменты, сделали скользкой полукруглую поверхность. Не без труда удержал равновесие, метнув с размаху в Даугаву пакет – тот как в подпространство улетел, пропав для всех органов чувств одновременно.
На обратном пути, за четыре квартала до дома, морось вновь дозрела до дождя.
За три... За два с половиной... Он увидел их почти издалека – не их, вернее, а машину: то ли увидел, то ли музон услышал, равномерное буханье из открытой дверцы. Их-то самих как раз – только пройдя мимо, вплотную буквально: четыре-пять рослых силуэтов в бесформенных куртках. Тачка была голимая. Фонари не горели.
При приближении Вадима они, до того перебуркивающиеся, перелаивающиеся, замолчали; молчали, когда он проходил; молчали, когда миновал их, – и уже когда удалился шагов на пять, кинули практически не интонированное и безадресное: “Э, мужик”. Так, подумал Вадим, не оборачиваясь, не замедляя и не убыстряя темпа. “Мужик!” – громче, настойчивее. Молодой, пэтэушный, щенячий голос хочет казаться низким и веским.
Индифферентный Вадим в этот момент достиг чернильного промежутка между глухими торцами. Он услышал, что сзади набегают, и все-таки остановился, развернулся. “Мужик... ” – уже приглушенно, свойски почти, на выдохе от бега – первый надвинулся, напер (выше его на полголовы), прочие, подтянувшись, окружили. Да, четверо, здоровые, лиц в темноте не различить. “Чирку нарисуй, мужик”, – от первого несло бухлом. “Лопатник давай, ” – нетерпеливо велели слева.
“Как-же-вы-мне-все-на-до-е-ли”, – без малейшей эмоции произнес про себя Вадим, без малейшего намерения суя руку в карман.
Правую руку. В правый карман.
“Ты че, не понял, кент?” – первый протянул пятерню – толкнуть или за грудки сгрести, или за морду взять. Вадим вынул руку.
Если бы в кармане оказался лопатник, он бы, наверное, отдал им лопатник. Или если бы гимнюков-ский пистолет стоял на предохранителе – он с ним ни в жисть бы не совладал. Но после выстрела в блеклый полубокс Вадим и не вспоминал ни про какие предохранители.
Вспышка была слишком яркой и близкой – лица в ней он так и не успел разглядеть. Не дожидаясь даже, когда первый упадет, Вадим протянул руку влево – к другому источнику звука, и выстрелил еще дважды. Тогда только остальные среагировали и бросились бежать. Беззвучно, неправдоподобно быстро и в прямо противоположные стороны. Причем ни один – к машине.
11
Импровизированный плакат изображал два классических деревянных выгребных нужника-скворечника, расположенных строго один над другим. На двери второго этажа, куда вела лесенка с кокетливыми резными балясинками, висела табличка Management. На двери нижнего – Employees. Вадим старательно разгладил смазанную с обратной стороны клеем бумагу, прилепляя нонконформистский плакатик поверх рекламно-“банзайного” на дверь начальственного кабинета. Отошел на шаг, полюбовался.
Явившись сегодня на рабочее место с изрядным опозданием, он обнаружил, что там, в выгородке, горит свет (на улице по пасмурному декабрьскому обыкновению так толком и не рассвело – в знак траура о почившем мичмане Гимнюке Рига как могла уподобилась его любимому заполярному Североморску). Очкастый вернулся! – естественным образом подумалось Вадиму первым делом. Но то-то и оно, что нет – на второй день необъяснимое отсутствие в пресс-руме его руководителя породило уже всеобщую подспудную ажитацию. “Там Анатольич и Сам!” – шепнули Вадиму с восхищенной интонацией сплетни. Сотрудникам, однако же, официально-настоятельно, не допускающим возражений сыпучим тембром главы отдела инфбеза объявлено было, что Андрей Владленович удалился в плановый отгул и до Нового года в банке не появится: благо сегодня, 29 декабря, – всяко предпоследний рабочий день.
Вскорости Вадим лицезрел Пыльного и сам: в компании Цитрона и условно-обобщенного его референта тот возник из-за стеклянной зажалюзенной стенки – и сразу же навесил экзистенциально-унылый взгляд на Аплетаева. Уныние, несомненно, проистекало из осознания общего несовершенства человеческой природы, наиболее наглядно явленного на конкретном примере антиобщественных и преступных, административно и уголовно наказуемых действий этого самого Аплетаева – в курсе каковых Михаил Анатольевич согласно должности был, понятно, уже давно. Возможно, с самого начала. Возможно, даже с того момента, когда первая спора крамолы попала на благодатную почву аплетаевского мозга.
– Вы опоздали, – скорее констатировал, чем спросил Пыльный.
Вадим, чувствуя слабость в коленях и пустоту в желудке, вскочил, сбивчиво... фу, поморщился на это Вадим и просто согласился, спокойно глядя снизу, со стула, в музейно-восковую вытянутую физиономию:
– Увы.
Пыльный поколупал его водянистыми радужками еще столько времени, сколько, по его мнению, требовалось Аплетаеву для уяснения безвыходности своего положения и всесилия карающего инфбеза, и тоном кладбищенского “аминя” приговорил:
– Через час зайдете ко мне.
Вадим, раздавленный, по всей видимости, и, безусловно, заранее сдавшийся, отвернулся к монитору. “Правилами КМ запрещено направлять переплаченные суммы платежей на погашение таможенных платежей, – наставительно сказал ему монитор, – тем не менее, если ГСД на это пошла, то проводки такие. Задолженность бюджету: Д2311 К55; разрешение сумму не платить: Д55 К5721; если НДС можно списать в предналог, то: Д5701 К2311, если НДС списать в предналог нельзя, то: Д7510 К5721 (К2390)”. Монитор бредил. Это был тяжкий маниакально-депрессивный психоз на фоне ментальной дивергенции. Вопреки правилам русского языка словами, которых в нем нет, и знакосочетаниями вовсе хаотическими монитор описывал гипотетический вариант отношений между условными представлениями о том, чего в действительности не существует.
