отсюда пойду, ладно? До ближайшего телефона отсюда минуты полторы, не меньше. Раньше чем через пять минут менты никак не приедут. Ты всяко уйдешь. Ладно?
Пока не смотрит – двинуть правой в морду. Свалить. Надо его свалить. Потом – сумка.
ЭТОТ так и не посмотрел на Вадима. Даже хватая лом обеими, даже размахиваясь коротко. Так он и ударил – с силой, не целясь, ткнул плоским острым концом в живот, в мягкое. Вадим даже удивился, что может быть настолько больно. Но еще страшнее боли в разорванных мышцах брюшины, желудка было ощущение безусловной летальной необратимости происходящего – потому что до самого конца Вадим так толком и не поверил в его настоящесть. Ног не стало, он упал ничком, ослепнув, чувствуя, как неостановимо из него льется: из раны, из расслабившегося мочевого пузыря – и тогда ЭТОТ ударил, еще и еще, дважды ударил Вадима по шее и по затылку.
17
Она пересчитала патроны, вошла в комнату и убила всех, кто там находился. После этого у нее осталась всего одна обойма. Других дверей в комнате не обнаружилось; только широкие бронированные ворота с магнитным замком. Ключа у нее не было. Пришлось вернуться обратно, в коридор. Здесь идти следовало осторожно, осмотрительно размещая стопы: дощатый настил стонал, похрустывал, прогибался, грозил обвалиться. Продавившиеся в щели и дыры стен солнечные жгуты, полосы, полотнища колыхались водорослями, сохнущими простынями – и так же влажно касались лица. Она докралась до угла, постояла, подняв опухший глушителем ствол, вслушиваясь в пылепад нечистой тишины.
Ни-че-го.
Она вкатилась – выкатилась – за угол – вскочила, втискивая спуск, – и немедля получила смачной вонючей плюхой сиреневого дерьма в мордяку. И еще, и еще – впечатав ее спиной в стенную штукатурку, дерьмище с сосущим звуком втянулось в поры кевларового бронежилета, мгновенно расплавив одежду, проело кожу, мышцы, ворвалось в грудную полость, густеющим воском обняло сердце.
Она вошла в комнату и убила всех, кто там находился. После этого у нее осталась всего одна обойма. Других дверей в комнате не обнаружилось; только широкие бронированные ворота с магнитным замком. Ключа у нее не было. Пришлось вернуться обратно, в коридор. Выбора не оставалось – она, забив на демаскирующий скрип, устремилась к углу, на ходу меняя машинган на мозгобрейку, запуская вперед себя, – пальцы путались в коде на панели модулятора – безмозглого клона. Присела, щелкая тумблерами, первый, второй, третий генераторы инфразвука завертелись в обрубленном торце усеченного кожуха. Она-другая, такая же, ничем не отличная, только без бронежилета, без комбинезона-эмулятора “мимикродон”, без реактивного ранца, без облепляющей лицо на манер фруктовой маски мембранки пленочного противогаза, без автономного блока ориентации, без единого из тринадцати видов вооружения, голая, тонкокостная, узкобедрая, ядерным желтком каждой своей клетки, каждым коротко стриженным ногтем уязвимая, – с непримиримой покорностью вышагнула за угол и пошла, вызывающе, актерствуя, – на... ЭТО. Безупречно соразмерное женское лицо с золотыми радужками, полуприкрытыми тончайшими дрожащими веками, двояковыпуклая верхняя губа над нечетко-полно скругленной нижней, – и вот они неторопливо, мечтательно раздвигаются трубочкой, – и смачная вонючая плюха гнусного сиреневого дерьма впечатывает ее спиной в стенную штукатурку...
Отталкиваясь обеими ногами, выбрасывая себя на длинном выхлопе реактивного ранца, она-сама пролетела над головой облитого шевелящимся сиреневым тавотом агонизирующего клона, прилипла ступнями к стенной штукатурке; кувыркливой шутихой, швыряясь инфразвуком, отскочила обратно – и смачная вонючая плюха сиреневого дерьма, срезав ее в воздухе, впечатала, пошла въедаться – еще позволив разглядеть сложно шевелящиеся многосуставчатые бесконечные конечности ЭТОГО, гладкие непробиваемые металлохитиновые пластины, вылезшие в расползающиеся пазы меж ними разноцветные провода, искрящие нарушенной изоляцией, и протекающие вязким поганым гноем дряблые сосуды, – въедаться с сосущим звуком в поры кевларового бронежилета, мгновенно расплавляя одежду, проедая кожу, мышцы, врываясь в грудную полость, густеющим воском обнимая сердце.
Она вошла в комнату и убила всех, кто там находился. После этого у нее осталась всего одна обойма. Других дверей в комнате не обнаружилось; только бронированные ворота с магнитным замком. Ключа у нее не было. Пришлось вернуться обратно, в коридор. Выбора не оставалось, она, забив на демаскирующий скрип, устремилась к углу, перебирая наличное оружие, – все, кроме мозгобрейки, поистратилось, израсходовалось, подсело, – заранее щелкая тумблерами...
– Брейншэйвер дазнт ворк хиа. Факинг бист хэз ноу брейн эт олл. Ю нид ту терн бэк, йе? Джаст э литл, это... бифо зэ корнер.
О’кей. Райт хиа. Зэериз э сикрит эриа ин зэ волл, ю пресс как его... зэ брик энд гэт элэсдэган.
Не монстрожор, конечно, но тоже ничего. Ну давай, давай. Иди сюда, щас тебя колбасить будет, щас тебя заглючит по-черному, вставит круто и навсегда... Упс! Есть.
– Энд нау ю юз зэ... – Вадим замялся, подбирая слово, не подобрал и, вертанув пальцем, ввернул паллиатив, сопроводив для понятности индустриальным рычанием: – Зэ скр-р-рудрайвер.
– What?
– Зэ скру... Намбер фо. Йес. Йе!.. Килл зэ факинг эссхоул!.. Би кэафул, хе блад из... О. Нот бэд. Ю гат ит. Пресс зэ баттон.
– Thanks. It seems you’r an advanced h’crusher.
– Э-э... стараемся.
Она, откинувшись, победно обозревала люминесцентную заставку следующего уровня, а облокотившийся на крышку симулятора-”леталки” Вадим с привычным уже ощущением – аки после ста грамм очень классного крепкого – наблюдал Сару Тафф, играющую в Сару Тафф. Вернее – Смиллу Павович. Восходящую голливудскую суперстар украино-юго-славского происхождения. В пустом рижском аэропорту. За два часа до Нового года.
Собственно, хрен бы он ее опознал – не было тут ни растрепанных волос радикальных спектральных цветов, ни каких-то подсознательно ожидаемых очевидных видовых признаков суперстар вульгарис. Ну стоит себе за автоматом-стрелялкой коза тинейджерской вполне внешности – короткая стрижечка, джинсики, растянутый пестрый свитер, – тормошит джойстик, сублимируя всем телом пируэты виртуального попрыгунчика.
И обратил внимание Вадим вовсе не на нее – на то, что помещалось за столиком рядом. В свое время Вадим прочел в глянцевом журнальчике основательную байку о телохранительском ремесле. Компетентный информированный автор утверждал, что мода на перекачанных гигантопитеков давно кончилась, и на топе нынче интеллигентные джентльмены приятной наружности, а еще лучше – элегантные леди, все из себя бизнес-. Что настоящий современный бодигард – это образование, ай-кью, реакция, интуиция, способность предугадать, просчитать и предотвратить потенциально опасную для клиента ситуацию.
В таком случае то, что помещалось за столиком рядом, не было настоящими современными телохранителями. Вообще не было телохранителями. Оно не предназначалось для предотвращения потенциально опасных ситуаций. Самим фактом возможности существования подобных объектов в природе и, более того, в непосредственной близости от клиента оно априори исключало малейшую вероятность зарождения в чьей бы то ни было голове тени мысли о допустимости прямого или косвенного участия в создании потенциально опасной ситуации. За крайним столиком совершенно безлюдного аэропортовского кафеюшника с видом на летное поле осуществляли жизнедеятельность двое охуеннейших жлобяр размеров совершенно невротъебических и наружности абсолютно деморализующей. Причем один из них был бритый наголо беспросветный негрила. Второй – традиционный европеоид блондинистого окраса, но оба – за два метра и за полтора центнера. На столике перед ними стояла 1 (в скобках прописью: одна) крохотная зеленая баночка “спрайта”.
Помимо деморализующей парочки в кафе была только стриженая креветка за игровым монитором. В огнестрельной чехарде на экране Вадиму почудилось знакомое. Он приблизился – негрила добросовестно выдвинулся из-за стола и навис подбородком над его макушкой. Вадимова физиология даже подала панический сигнал: ее физиологическое воображение предметно нарисовало фатальные последствия того, что телохранитель сейчас на Вадима... упадет. “Когда Вэ Аплетаева извлекли из-под негра, он был такой же плоский, как его шутки в лучшие времена”.
– Кстати, – дружелюбно сказала вдруг Смилла Павович по-русски: с незначительным акцентом, но вполне правильно, – автографов я не даю.
