В его интонации чувствовалось некое «но».
– Если так, – я ухмыльнулся ему в тон, паркуясь, – то от такого везения маловато радости. Ведь ни на кого, кроме меня, оно все равно не распространяется...
– А ты предпочел бы наоборот? – Он прищурился. Я не нашелся, что ответить.
Облачность была переменная. Я опять сидел у иллюминатора – на этот раз благодаря не посадочному талону, а наличию пустых кресел. И видел, как далеко внизу, не отставая, скользит по облакам аккуратный разноцветный концентрический круг (радуга, но не привычная полуокружность, а две, соединенные основаниями) – с тенью самолета точно в середине. Как в центре мишени. Правда похоже – не только потому что...
Я уже мог связно мыслить и уже восстановил произошедшее там, в Сохо. И отдал себе полный отчет, какова была у меня вероятность остаться в живых.
...Я словно никак не решался отдавать себе такой отчет, подходя к этой мысли окольным путем (будто бы осознание ничтожности собственных шансов влекло за собой отказ от столь неправдоподобного результата...). Я думал про велосипед – ведь в тех тесных людных переулках не придумаешь лучшего способа быстрого отхода... Про то, почему он начал стрельбу именно в тот момент – в не самом удачном, людном месте (не хотел дать нам зайти в кабак: боялся, что слиняем через черный ход? или что-то такое друг другу скажем?..). Я понял, что не кто-то один из нас был «заказан» – мы оба. Сначала он застрелил Артура, который, кажется, даже заметить его не успел...
А потом бы он завалил меня. Если бы я сделал хоть что-нибудь иначе. Или сделал бы это чуть медленнее. (Он, велосипедист, был справа и чуть позади нас; я – левее и чуть сзади Артура... выстрели он сначала в меня, останься я стоять столбом, метнись назад, а не вперед, в дверь, не будь никого в дверях... не посмотри я в последнюю секунду вправо... тут уж вариантов бы не было.) Но ПОЧЕМУ я сделал это и так?..
Нипочему. На чистейшем рефлексе. И здесь была не тренированная рефлексология спецагента – а принципиально не поддающееся учету и анализу сочетание каких-то хаотических подсознательных импульсов. Простое – в смысле «голое», а не в смысле «часто встречающееся» – везение. Только и исключительно.
...Один момент задним числом здорово меня смущал. Как ни крути, выходило так, что я прикрылся Артуром. Конечно, я не подставлял его вместо себя, я даже квакнул что-то предостерегающее, некий звук издал – какой успел; я даже ткнул Белянина рукой (в бессмысленной попытке куда-то оттолкнуть?..). Более того, это мое движение – прикрыться – не было бы сделано, начни велосипедист с меня, а поскольку начал он с Артура, то и прикрывался я, выходит, уже не живым человеком. И ЕДИНСТВЕННЫМ результатом, поступи я тогда ЛЮБЫМ другим образом, были бы два трупа вместо одного... Но это я сейчас все понимал. Тогда никакого сознательного выбора, разумеется, никто не делал – тогда я инстинктивно шарахнулся туда, куда шарахнулся. А ответственности от человека можно требовать лишь за его сознательные действия. Непроизвольная дефекация вне этических оценок...
В любом случае, теперь уже ничего было не изменить.
Мое везение по-прежнему не распространялось на других.
Когда я выбрался из Сохо, когда я сообразил, что оторвался (если не предполагать наличия следящего чипа у меня в заднице), когда вообще обрел способность соображать... – я ни малейшего позыва не испытал ни затихариться, ни бежать, скажем, в полицию. Хотя и по трезвом размышлении: как затихаришься в городе, где у тебя ни одного знакомого, тем более – почти без денег?.. Да и к ментам (любым) соваться – после того, как Белянин пытался скрыть мое присутствие в Лондоне от погранцов, – вряд ли стоило... Но тогда я это если и понимал, то полуподсознательно – на поверхности же было одно категорическое желание: исчезнуть из этой страны как можно быстрее. Если есть еще возможность выехать по паспорту Климовса (в своем-то российском у меня не было отметки о въезде). Я, конечно, не знал: есть или нет – но выбирать не приходилось.
Я кинул «Сименс» в урну, ломанулся в первый попавшийся аэропорт (попался Хитроу) и купил билет на ближайший рейс в страну шенгенской зоны, на какой у меня хватило денег. И рано утром вылетел в Копенгаген.
Тяжелый, плотный, сносимый порывистым ветром дождь мел Ратушную площадь, разогнал праздношатающихся с променада Фредерикс-берггаде, нахлестывал каких-то окиcлившихся факинг викингов у Хёйбро-Пладс, щедро сыпал в канал, штриховал фасад королевского дворца Кристиансборг, во внутреннем дворе которого, как выяснилось, стоит запросто – никем не охраняемый и никак не отгороженный, хоть ключом на нем царапай, – «даймлер-лимузин» с номерным знаком, на котором только корона и цифра пять: член, что ли, августейшей семьи на «лимузине» ездит?.. Рядом – бензоколонка: тоже, видать, августейшая. Полить, думаю, «номер пятый» бензинчиком да и кинуть зажигалку – а то че-то совсем расслабились, тоже мне, монархия...
Мост Книппельсбро напомнил о Питере Хеге – я пошарил глазами по Кристиансхауну, пытаясь определить «Белое сечение»... Когда ливень перестал, я, не в силах больше передвигать ноги, сел прямо на поребрик на набережной Ларсенс-Пладс. За спиной был низенький дворец Амалиенборг, напротив, через гавань, – шляпообразный Operaen, левее него – портовые краны, высокие трубы, вытащенная на берег какая-то антикварная подлодка, современный военный корабль размеров фрегата. Справа, на моей стороне, мачты чего-то парусного с выбленками перемешались с башенными кранами. На том берегу заворачивался штопором темно-коричневый с золотой каймой и золотым шаром вместо креста наверху шпиль Vor Frelsers Kirke.
Я стянул с башки капюшон.
Все. Аллес. Приплыли. Я был в незнакомом городе, в чужой абсолютно стране, фактически без копейки денег, с одним фальшивым паспортом и одним настоящим, у виз в котором вышел срок действия. Домой путь мне был заказан. Вчера меня едва – чудом, чудом – не пристрелили. Я очень мешал кому-то, располагающему неизвестными, но крайне немалыми возможностями и, видимо, не собирающемуся оставлять меня в живых. Я неимоверно устал. И по-прежнему не понимал ни хрена.
(Это превратилоь в некую манию: ПОНЯТЬ. Хуже страха было ощущение слепоты. Я мало верил, что понимание того, от чего именно я бегу, подсказало бы мне, куда бежать. Но гораздо поганее опасности сдохнуть казалась возможность сдохнуть, так и не узнав – почему...)
По воде споро ковылял желто-синий городской паромчик. Перед моим носом по мокрой набережной сначала в одну, потом в другую сторону, счастливо оба раза улыбаясь, проехала крашенная в рыжий цвет девица на велике с ярко-красными дисковыми колесами. Хотелось ее убить... Вру – не хотелось. Ничего не хотелось... Трясли телесами мясистые блондинистые джоггеры. Молодой парень-велорикша проволок коляску с древней старухой и маленькой девочкой.
Я прислушивался к собственным ощущениям. Бесполезняк. Radio silence.
И тут я вспомнил про Мишку Попова. Без особой надежды. С Мишкой мы дружили еще в медицинском: я учился на невролога, Майкл – на анестезиолога. Он, в отличие от меня, профессии не изменил – но изменил родине. В конце девяностых уехал в Германию: на еврейке женился – уж не знаю, специально ли как на средстве передвижения или нет, но за бугром они вскоре развелись, после чего Попов подцепил уже немецкую фрау. В Дойчланде он, дипломированный врач, прилежно погорбатился медбратом, потом получил тамошний сертификат – и сейчас, насколько я знал (связь мы поддерживали – но крайне нерегулярную), был вполне устроен. Жил он в Гамбурге. Гамбург был отсюда совсем недалеко...
Координат Попова у меня с собой, естественно, не осталось. Я не был даже уверен, есть ли они в моем мейл-боксе или у кого-нибудь дома, кому можно позвонить... Глаза после ночи в Хитроу слипались.
Я пересчитал железные кроны (последнюю английскую бумажку разменял в аэропорту; это было все). Я не знал, ржать или плакать. У меня, правда, имелась еще старая российская кредитка, которую я захватил на всякий пожарный, – на том счете должно было лежать, если я правильно помнил, тысяч пять рублей. Сумма, отделявшая меня от судьбы бомжа.
Завсегдатаи спали на столах. По столам же ходили собаки, доедая с оставленных тарелок. Собак тут вообще было огромное количество, и вели они себя максимально привольно, никем не приструняемые: предельный либерализм в этом заповеднике предельного либерализма распространялся на всех без исключения. Кристиания в концентрированном виде являла все минусы и плюсы «левого уклона»: от повсеместной раздолбанности и замусоренности (забавный и неслучайный контраст с утрированной
