улиц). Даже не кабак – футбольный клуб.
Мы свернули в сильно обшарпанный подъезд без всякой вывески. Лестница: пятна, потеки, наполовину оббитые голубые изразцы. На втором этаже – коридор меж каких-то дверей, большая комната с алюминиевыми столами и стульями. Одну из стен тут закрывал флаг с узкими синими полосками сверху и снизу белого поля и надписью: «Futebol clube de Lisboa». Немолодые потертые смуглые аборигены, не обращая на пришлых иноязычных никакого внимания, в голос, но негромко общаясь между собой, как бы смотрели по видаку (на здоровом настенном экране) голливудскую экранизацию «Илиады» – не «Трою» с Брэдом Питтом, другую...
– Так, значит, эксперимент этот твой все-таки был настоящий? – спросила несколько неожиданно Таня.
– Слышь, Серега, – вдруг вспомнил я, – что касается технической стороны дела – эксперимента, я имею в виду. Ты, помнится, говорил, что это невозможно в приниципе...
– Ну, я и сейчас так считаю, – неопределенно ухмыльнулся Мирский. – Правда, я слышал слух. Когда Белянина убили, в разных более-менее научных компаниях стали говорить разные более-менее странные вещи...
Я закурил последнюю Танину сигарету. В черном окне пролетали редкие огни.
– ... Ну, ты понял, в чем принципиальная засада? Чтобы обработать массив информации, необходимый даже для построения куда более скромных социологических и прогностических моделей, нужны огромные компьютерные мощности, машины класса «Крэя». Что до твоего, в смысле белянинского эксперимента – насколько я понял суть, – то тут информмассив был вообще гигантский, непосильный ни для одного из созданных на данный момент компьютеров (тем более что даже «Крэев» всего несколько штук, причем ни одного – в Европе). Так вот, я услышал байку, звучащую вполне фантастично – но не более фантастично, чем идея моделирования интуиции... – Он хмыкнул, дернул бровями и развел ладони, как бы снимая с себя всякую ответственность. – В общем, за что купил. Ход, придуманный Беляниным и его ребятами, – это было развитие давней идеи. Они задействовали для обсчета своей прогностической модели не один суперкомпьютер, а компьютерную сеть. Идея упиралась в то обстоятельство, что с усложнением каждого отдельного элемента (каковым в данном случае становится не чип, а целый компьютер) возрастает – причем в геометрической прогрессии – и уязвимость системы в целом, ее подверженность сбоям, ошибкам; коммуникация между элементами – тоже уязвимое звено... Только не спрашивай, как именно Бэ энд К
– То есть она вот сейчас там – считает, считает...
– Ну да. – Он уже откровенно заржал. – Белянина нет, Фонд разбежался, «заговорщики» мочат друг друга и всех подвернувшихся – а каждый компьютер в мире, подключенный к Интернету, работает себе потихоньку над идеальным безошибочным предсказанием будущего...
– По-моему, это все-таки была какая-то научная... или околонаучная афера, – пожала плечами Таня. Неожиданно неуверенно улыбнулась. Это была ее фирменная улыбка невпопад, из тех, на которые я обращал внимание в Греции, – сейчас я видел ее впервые.
Батальная сцена на экране закончилась, пошла знойная полураздетая лирика – один из мужиков вырубил видак и включил телик: на футбол, естественно. Все принялись азартно обсуждать ход игры.
– Не знаю, – говорю. – Мэй би. Только боюсь, что это было неизбежно. Рано или поздно кто-нибудь что-нибудь в этом духе придумал бы обязательно. На тему прогнозирования случайностей. Каким бы бредом это ни выглядело... Один раз начав, мы уже не остановимся.
– Начав?
– Замахнувшись, – я хмыкнул, мимоходом балдея от несоответствия темы и ситуации, – разумом на неразумную реальность.
– Один раз – это когда?
– Вот был у меня знакомый, – я хмыкнул повторно – в адрес cобственного воспоминания, – он страшно любил на эту тему погрузить...
– Это к Вовке, к Вовке. – Славка замахал рукой в сторону Володькиного закутка. – С ним вы найдете общий язык. Он тоже считает, что про историю нам все наврали.
Я, глядя на провокаторски оскалившегося Славку, за Андрюхиной спиной молча постучал себя костяшками по лбу: ты представляешь, дубина, что сейчас начнется, если Вован запустит свою пленку?..
– Чего это там на нас клевещут? – притворно оскорбился расслышавший-таки все Володька.
– Ты, говорят, не веришь в исторический материализм? – угрожающе прогудел Крепин, нависая бородищей над обернувшимся через плечо и уже жмурящимся при виде жертвы Вовкой.
– Вован, но истории же нет! – продолжал подзуживать Славка.
– Нет в принципе? – уточнил Андрюха.
Вот и нашли друг друга два одиночества, обреченно подумал я. Андрюха (метр девяносто, пузяка, очки, борода веником) был главой местного военно-исторического клуба, археолог-любитель и самогонщик- виртуоз; на общественных началах он искал неизвестных солдат Великой Отечественной (для нормального захоронения), а на коммерческой основе – их оружие (для реализации). А когда он всем этим не занимался и был относительно трезв – трепался с любым встречным за альтернативную историю...
– Скажем так, истории как единого поступательного процесса. – Вовка развернулся к нему на стуле. – Ну, совсем наглядно. – Он вдруг схватил ручку, первую попавшуюся распечатку и размашисто начертил на обороте крест – систему координат. – Если по горизонтали расположить время, а по вертикали – что угодно (технические навыки, развитие гуманистических представлений – любой «цивилизационный» параметр), история в целом никак не получится кривой – никакой конфигурации. Получится – ломаной. Причем такой: незначительные колебания почти по всей длине, а в самом конце – резкий скачок. Такая внезапная эрекция. Еще раз: что бы ни было по вертикальной оси – картина выйдет одинаковая. И вот на этом маленьком эрегированном отрезке будет Европа Нового времени.
– В смысле европейцы – круче всех? – не понял Андрюха. Он подтянул к себе свободный стул. Стул крякнул, но выдержал.
– Что значит «круче»? Дело не в оценках, а в том, что наш мир – он качественно иной (повторяю: качественно!), нежели тот, в котором жило человечество подавляющую часть своей истории. И история наша – это совсем другая история. И она никоим образом не венец предыдущей. Скорее – скачок сильно в сторону.
Андрюха что-то буркнул, не очень, видимо, понимая, куда собеседник клонит.
– ... Ну давай на пальцах. – Вовка предсказуемо входил в раж. – История человеческой цивилизации – та, что худо-бедно известна, от первых номов в долине Нила до Андрея Крепина, – насчитывает, если грубо, порядка шести тысяч лет. Европа, новая Европа, та, что началась с Возрождения (с Колумба, Коперника и Лютера), – для пущей наглядности будем считать: пятьсот лет. Какое соотношение? Одна двенадцатая к одиннадцати!
– Почему именно с Возрождения?
– Потому что до него даже Европа, средневековая Европа, от всех прочих цивилизационных моделей В ГЛАВНОМ не отличалась.
– В чем это – главном?
– Все относительно развитые культуры первых пяти с лишним тысяч лет знали лишь самые
