Не хватало ему на той войне русской дали, не хватало русского пейзажа: толщиной с ниточку леса на горизонте, убегающей вдаль безымянной речушки, безмолвно покоящейся на возвышении белокаменной церквушки.
Церковь виднелась издалека, не пройдешь – не проедешь мимо, неминуемо остановишь взгляд, полюбуешься.
И запало, резануло:
Чтобы добраться туда, пришлось бы переходить где-нибудь речку, и после подниматься вверх по чуть проступающей в траве тропе.
Тянула его церковь, звала к себе, но Шарагин так и не нашел брода, походил вдоль берега, повернул обратно.
На опушке развели костерчик, перекусили бутербродами, поделили пополам яблоко, согрелись сладким чаем из термоса.
– Что такое? Что случилось? – Настя испугалась, вскочила – муравьи ползали по
ней, муравейник-то они и не заметили, когда на привал устраивались. – Ишь, какие!
Отряхнулись. Посмеялись:
– Муравьишек испугались!
Пересели.
– Муравьи – полезные. Их обижать нельзя.
– Мулавьи – доблые, они не кусаются, – сказала Настя.
– Ты когда была совсем маленькой, ты так смешно всегда говорила: «Сябака кусаиса, а коска не кусаиса…»
В лесу, на природе, на свежем прохладном воздухе расслабился Олег,
отключился от городской суеты, от служебных дел, о вечном задумался.
Столько, казалось, России повидал на коротком веку Шарагин. По округам в детстве наездился, следуя за отцовскими назначениями, из-под купола парашютов любовался землей необъятной, из поездов,
а осмыслить так и не сумел, не хватило половины человеческой жизни.