совокупность фактов убийство первой степени. Если они признают парней виновными, судья Сэмелсон вынесет приговор. Месть или возмездие не входят в мои обязанности. Моя работа – доказать, что преступление было совершено и что подозреваемые виновны в этом преступлении.
– Другими словами, вам все равно – казнят их или нет?
– Я буду вести дело по обвинению…
– Вы не ответили на мой вопрос.
– Я бы не хотел об этом говорить.
– В чем дело, Белл? Боитесь смертной казни?
– С тех пор, как я стал государственным обвинителем, я отправил на электрический стул семь человек, – ответил Хэнк.
– Вы когда-нибудь отправляли на электрический стул подростков?
– Я никогда не вел дела об убийстве, по которому проходили бы мальчики такого возраста.
– Понятно. – Бартон сделал паузу. – Вы когда-нибудь слышали о девушке по имени Мэри О'Брайен?
Хэнк на мгновение смешался, бросив быстрый взгляд на Холмса.
– Да, – признался он.
– Вчера я говорил с ней. Насколько я понимаю, в юности вы с ней крутили роман.
– Думаю, вам лучше уйти, мистер Бартон.
– Ни в Мэри ли О'Брайен – теперь Мэри Дипаче – кроется причина вашей неуверенности…
– Убирайтесь вон, Бартон!
– ..И нежелание вести дело так, как того хочет общественность?
– Хотите, чтобы я сам вас вышвырнул, Бартон?
– Для этого потребуется более крупный мужчина, мистер окружной прокурор, – ухмыльнулся Бартон. – Я все равно собирался уходить. Не пропустите завтрашнюю газету. У вас волосы дыбом встанут. – Он повернулся к Холмсу:
– До встречи, Шерлок, – и вышел из кабинета.
– Сукин сын! – пробормотал Холмс.
В этот же день Хэнк отправился к Мэри.
Он позвонил ей из офиса и предупредил, что придет. Она сказала, что ее не будет до трех часов, а после она готова его принять.
Он шел по улице, как по раскаленным углям. Нигде не бывает так жарко, как в Гарлеме, думал он. Хоть с чем сравнивай, Гарлем все равно окажется горячее, потому что Гарлем – это огромный бетонный склеп, в котором нечем дышать. В июле и августе…
В июле..
Он вспомнил Четвертое июля в Гарлеме. Ему было восемь лет, и в те времена фейерверки еще не были запрещены. Они с матерью стояли у окна своей квартиры на шестом этаже, слушали гром шутих и ракет, смотрели на разноцветные вспышки над крышами. На улице царили шум и суета – мальчишки поджигали консервные банки с порохом и убегали, банки взлетали в воздух, как настоящие снаряды, девчонки визжали. Стоял жаркий летний день, и даже на шестом этаже не чувствовалось ни дуновения. Хэнк высунулся из окна и наблюдал за весельем на улице. Его отец сидел в гостиной и слушал по радио бейсбол. Играла его любимая команда «Янки».
В шесть часов мать обнаружила, что кончился хлеб. Отец, увлеченный игрой, не мог оторваться от радио.
– Ты сходишь, Генри, – сказала мать. – Я посмотрю за тобой из окна.
Он взял деньги и сбежал вниз. Бакалейная лавка – в это время работала только она – находилась в соседнем доме. На улице царил настоящий хаос. С широко открытыми глазами он дошел до лавки, купил хлеб и уже повернул было к дому, когда его окружили ребята постарше.
Поначалу он решил, что это – игра. Но потом увидел горящие веревки для белья и понял, что у них в руках петарды. Внезапно раздался взрыв, потом еще и еще, у его ног, над головой все горело и гремело. Он попытался убежать, охваченный паническим страхом, но ребята не выпускали его из круга, ему некуда было деться от красно-желтых взрывов, ужаса, огня, опасности, бомб. Он пытался кричать, но его голос потонул в страшном грохоте взрывов. Только сверху доносился крик его матери:
– Генри! Отойдите от него! Генри!
А вокруг все гремел фейерверк, и из его груди рвался беззвучный вопль отчаяния.
Его отец выскочил из подъезда, как безумный, ударил ближайшего мальчишку, и тот распростерся на мостовой. Он подхватил своего сына и побежал с ним наверх, а Хэнк прижимал к себе буханку хлеба, превратившуюся в мягкую бесформенную массу в его руках. Дома мать кричала:
– Я не должна была его посылать! Но ты же никак не мог оторваться от своей дурацкой игры! Я знала, что ему нельзя сегодня выходить на улицу! Я знала это! Нельзя было его посылать!
– Все в порядке, – успокаивал ее отец, – С ним все в порядке. Они ничего ему не сделали.
Вероятно, не сделали.
Но с того дня он начал заикаться, и заикался до одиннадцати лет. И потом, в юности, если что-то его расстраивало, он снова начинал заикаться и вспоминал Четвертое июля в Гарлеме с разрывающимися вокруг него шутихами, горящий ад у своих ног и у себя над головой.
