восемь мужчина начинает оглядываться через плечо, чтобы увидеть, как близко за ним маячит тень сорока. Сорок — страшный возраст. Сорок означает, что пора становиться взрослым, если ты вообще собираешься взрослеть. В сорок пора знать, что ты уже сделал и что собираешься сделать. Между тридцатью восемью и сорока только два года (у меня только восемнадцать месяцев), но в сорок возникают свои возрастные проблемы. К сорока вы можете начать лысеть, у вас начнут выпадать зубы, если вам до сих пор не выбили их на футболе в Чикаго, у вас могут начать болеть колени, спина, сорок — это неизбежный геморрой. Правда, мой компаньон Фрэнк перешагнул сорокалетний рубеж в апреле и говорит, что это не так уж тяжело. «Так же, как отделение Пьер Эйч», — сказал он; я не знаю, где находится этот Пьер Эйч, но по- видимому, где-то в центре Нью-Йорка.
А Веронике Мак-Кинни было пятьдесят семь. Пятьдесят семь! Она почти на двадцать лет старше меня, а выглядит бодрой, элегантной, здоровой и энергичной. Вероника Мак-Кинни может заставить каждого поверить, что сорок — самый что ни на есть лакомый кусочек жизни. Вероника Мак-Кинни нашла тот источник молодости, который искал Понсе де Леоне, и выпила его до дна. Она жила, демонстрируя, что всем нам, запуганным проблемами среднего возраста, совсем нечего бояться. В ее присутствии вы чувствовали себя спокойно и уверенно, ничуть не сомневаясь в своем прекрасном будущем.
Дверь в контору открылась, миссис Мак-Кинни вышла в гостиную и быстро, как бойкий подросток, прошла ко мне в уютный уголок.
— Вы уверены, что не хотите выпить? — спросила она.
— Мне еще предстоит работа по возвращении в контору, — ответил я.
— Я бы предложила вам искупаться, но у нас нет бассейна. А у вас есть бассейн, мистер Хоуп?
— Есть. И, пожалуйста, называйте меня Мэтью, если не возражаете.
— О, с удовольствием, — согласилась она. — Я ненавижу чопорность, это так не к месту здесь, на ранчо. А вы зовите меня Вероникой, хорошо?
— Так вас называют друзья?
— Некоторые из них зовут меня Рони, но я нахожу, что это имя больше подходит для ровесников моей дочери, Вероника приятнее. Должна признаться, мне никогда не нравилось это имя. В начале сороковых, когда я была подростком, я стала носить волосы, как Вероника Лейк, — это имя что-нибудь говорит вам?
— Да, конечно.
— Блистательная кинозвезда, — продолжала она, — имела обыкновение носить волосы так, что они закрывали один глаз, не помню какой, правый или левый, — и это было очень сексуально, а взгляд — будто она только что встала с постели. Я бы продемонстрировала, но мои волосы сейчас слишком коротки. Итак, я стала подражать ей. Она была блондинкой, помните? Я стала так же носить волосы и говорить таким же низким глухим голосом, как она, — мои друзья считали, что я сошла с ума. — Она неожиданно рассмеялась. — Я знала, что та Вероника была совсем другой, но было так приятно походить на своего кумира. Юность сложное время, верно? Я могу понять, почему моя дочь никак не хочет расстаться с ней.
Я ничего не ответил.
— Наверное, вам неинтересно слушать болтовню о моей зеленой юности.
— Я наслаждаюсь вашими воспоминаниями, — искренне сказал я.
— Ну, я рада, — откликнулась она и улыбнулась. — Мы решили, Эрик и я, что нужно сказать мистеру Бериллу как можно скорее, что мой сын не оставил после себя никакого имущества, кроме личных вещей и автомобиля.
— Это тоже часть его имущества.
— У мистера Берилла, конечно, есть права на них, если он настаивает на ускорении дела. Автомобиль — трехлетней давности «форд-мустанг». Но Эрик предложил — и я согласна с его мнением на сей счет, — что мистер Берилл мог бы просто прекратить дело, если мы выплатим в виде штрафа те четыре тысячи долларов, которые вы держите в банке. Эрик считает, что, если нет имущества, — а его, в сущности, нет, — мистер Берилл не имеет шансов получить дополнительно тридцать шесть тысяч. Эрик сказал, что, будь я даже миллиардершей — но, уверяю вас, мне далеко до этого, — нет закона, по которому мистер Берилл может предъявлять иск непосредственно ко мне.
— Правильно.
— Он может, конечно, возбудить дело об имуществе, но если оно незначительно, какой в этом смысл?
— Вполне резонно.
— Как вы думаете, мистер Берилл согласится оставить себе эту проклятую ферму и получить четыре тысячи?
— Не знаю. Но я уверен, что, когда ваш адвокат поближе познакомится с фактами…
— О которых я и Эрик, кстати, тоже говорили. Он интересовался… так как вы уже проделали большую работу в этом деле, а он незнаком ни с мистером Бериллом, ни с его адвокатом… не могли бы вы…
— Не мог бы что?
— Представлять меня в этом деле? Как если бы вы представляли Джека?
— Ну… хорошо. С удовольствием.
— Вы колеблетесь. Если это создаст некоторые неудобства для вас…
— Нет, я просто прикидывал, не возникнут ли этические проблемы, но вроде бы все в порядке. Да, я буду рад представлять вас.
— Ну вот и хорошо, — сказала она. — Значит, решено, ненавижу нерешенные вопросы.
— Я позвоню Лумису…
— Лумису?
— Адвокату мистера Берилла. Спрошу, устроят ли его клиента четыре тысячи долларов. Кстати, если я позвоню ему отсюда, я, возможно, смогу заехать к нему сегодня после обеда.
— Можете воспользоваться телефоном в моей конторе, — сказала она.
Я прошел в контору. Большой стол был завален бумагами и старыми номерами журналов «Скотоводство Флориды». Я рассматривал хифордскую корову — коричневую с белой мордой, — которая пристально смотрела на меня с обложки октябрьского номера. На стене у стола висели вставленные в рамку грамоты от Ассоциации скотоводов, все они выглядели как юридические дипломы и были написаны витиеватым староанглийским шрифтом. Дрю Мак-Кинни награждался за выдающиеся успехи и достижения. Узнав через справочную номер Гарри Лумиса в Ананбурге, я набрал его и стал ждать. На противоположной стене висела картина, писанная маслом, изображавшая черноволосого мужчину с карими глазами, очень похожего на старшую копию Джека Мак-Кинни. Я решил, что это отец Джека, покойный Дрю Мак-Кинни. Он улыбался с картины, его темные глаза щурились, а губы, окаймленные черными усами, складывались в кривую усмешку. На нем была такая же рубашка с перламутровыми пуговицами, как на моих «друзьях» Чарли и Джефе. Он был похож на Кларка Гэйбла, а чтобы было еще понятней, на нынешнюю кинозвезду, тайный предмет страсти моей дочери.
— Адвокатская контора, — произнес грубый женский голос.
Я представился и попросил доложить обо мне мистеру Лумису. Когда он взял трубку, я объяснил, что нахожусь у матери Джека Мак-Кинни и хотел бы узнать, сможет ли он уделить мне немного времени, так как я недалеко от Ананбурга и могу заехать к нему. Он назначил мне встречу на три часа.
Когда я снова вошел в гостиную, Вероника Мак-Кинни стояла возле камина. В правой руке она держала большой бокал спиртного с плавающим в нем лимоном. В моем плетеном кресле с зеленой подушкой теперь сидел молодой человек, Вероника стояла к нему спиной. Оба молчали.
— Это Джеки Кроуэл, — сказала она, показывая в его сторону рукой со стаканом, — друг моей дочери. — Мне показалось, что, произнося слово «друг», она вкладывала в него несколько другой смысл. — Джеки, это мистер Хоуп.
Кроуэл встал с кресла и подошел ко мне, протягивая руку. Блум описал его как прыщавого прохвоста, но парень был с меня ростом и более крепкий, с широкими плечами, узкой талией и выпуклыми бицепсами. На его лице, насколько я мог рассмотреть при падающем из окна свете, абсолютно не было прыщей. В действительности он выглядел как любой здоровый американский мальчик, чисто вымытый, еще пахнущий хорошим мылом, с темными волосами, темными глазами и приятной улыбкой.
