— Нет, — сказал я, — не похоже. Он просто жаждал продать эту ферму. Он был готов продать ее любому, поверьте мне.
— Поэтому, если Кроуэл пришел к нему с тридцатью шестью тысячами…
— Он сразу набросился на них. В банке на счету уже было четыре тысячи, и он был уверен в получении их в виде штрафа за невыполнение обязательств. Если Кроуэл предложил ему еще тридцать шесть, он, конечно же, захотел получить их.
— Опасное желание.
— Итак, хорошо, он не мог отказаться от них, — сказал Блум.
— Никогда.
— Тогда почему все-таки Кроуэл убил его? Если это действительно сделал он?
— Здесь ты имеешь дело с ослом, — сказал Роулз, — не забывай, крошка Кроуэл — совершеннейший болван.
— Возможно, мы и имеем дело с ослом, — сказал Блум, — но он осел, у которого алиби длиной с его ослиные уши.
Мы опять вернулись к началу.
Мы уже приближались к Ньютауну. Прежний знаменитый вице-президент Соединенных Штатов однажды заметил, что достаточно увидеть одну трущобу, чтобы знать, как выглядят все остальные. Позднее оказалось, что он и его непосредственный шеф ошибались относительно многих вещей. Так, они думали, что американский народ будет спокойно терпеть проходимцев на высших должностях в стране. И относительно трущоб он тоже ошибался. Трущобы так же не похожи одна на другую, как бородавки. Нельзя сравнивать убожество Соуэто с запустением Саут-Бронкс в Нью-Йорке или наполненные крысами кирпичные многоквартирные дома в Гарлеме с дощатыми лачугами в калифорнийской Венеции. Сравнивать можно только одинаковые географические районы.
Скажите обитателю трущобы в чикагском Вест-Сайде, что его собираются переселить в Ньютаун, где двухэтажные оштукатуренные здания окружены лужайками и пальмами, он подумает, что вы приглашаете его в рай. Однако, попав туда и оглядевшись вокруг, он, вероятно, заметит, что на четырех квадратных милях Ньютауна живет народа больше, чем во всей Калузе, и что большинство из них не белые. Может быть, бывший вице-президент это и имел в виду? Может быть, он хотел сказать, что цвет кожи у обитателей трущоб везде одинаков?
— Я, конечно, хотел бы быть белым, — сказал Роулз, словно читая мои мысли. — Здесь ненавидят черных полицейских, — пояснил он и выключил зажигание.
Блум въехал на край тротуара у дома Кроуэла.
— Оставайся в машине, Мэтью, — сказал он. — Здесь пахнет настоящим делом, я не хочу проиграть его из-за пустяков.
Но я не остался в машине. Как только они вошли в здание, я решил глотнуть свежего воздуха. Было почти два часа ночи, но жители Ньютауна оставались на улице, отдыхая таким образом от дневной жары. Они сидели на ступеньках у подъезда в шортах и нижних рубашках, или в шортах и купальных лифчиках, или даже в купальных бикини. Воздух был напоен тем особым ароматом Флориды, который пропитывает здесь все в летнее время, — это запахи плесени, соли и цветущих тропических растений. Оштукатуренные блочные стены зданий были окрашены розовой краской, которая местами облезла и испачкалась. Окна были широко открыты, чтобы малейший случайный ветерок мог беспрепятственно проникнуть внутрь. Где-то громко играл фонограф, против чего никто не возражал. Люди сидели на ступеньках и шептались, и порой этот шепот был громче, чем звук хэви металл.
Я стоял и рассматривал щитки на полицейском седане, когда из дома выбежал Кроуэл. Он выскочил пулей, без рубашки и босой, пронесся через толпу, сидящую на ступенях, чуть не упав на колени сидевшей по-гаитянски женщины. Я услышал, как он ругался, и увидел у него в правой руке пистолет. В первый момент я инстинктивно хотел спрятаться за машину, но затем, услышав из темноты голос Блума: «Стой, стрелять буду!» — отскочил от машины и кинулся наперерез, чтобы перехватить Кроуэла, нисколько не думая при этом, что могло произойти в следующий момент.
А в следующий момент произошло вот что — Кроуэл выстрелил в меня.
Никогда в жизни до этого в меня не стреляли, и думаю, что найдется не так-то уж много людей, в которых стреляли. Это не похоже на то, что показывают в кино или в телефильмах. Я не сразу упал замертво, я завизжал, как щенок, от жуткой боли, когда пуля прошла через мягкую часть плеча. Было похоже, что в тело втыкают раскаленную указку, но в мое тело воткнули металлическую пулю, несущуюся с огромной скоростью с огненным хвостом позади. И огонь причинял боль, и удар причинял боль. Удар развернул меня и отбросил в сторону. Я упал навзничь на тротуар, продолжая кричать и корчиться от боли. Было очень больно! О Господи, как было больно!
Блум вылетел из здания как граната и пролетел через толпу людей, которые больше не сидели на ступеньках, а вскочили на ноги при звуке первого выстрела, но были еще настолько растеряны, что не могли сдвинуться с места. Блум выстрелил в воздух, как только выбежал из дома, но Кроуэл, должно быть, принял это не как предупреждение о грозящей опасности, а как сигнал, что нужно что-то делать, и делать быстро. Он повернулся, держа пистолет в вытянутой руке, и выстрелил. Пуля пролетела далеко мимо, но разогнала всех со ступенек. Кто спрятался внутрь, кто выбежал на лужайку с низкорослыми пальмами, некоторые завизжали вроде меня, хотя никто не был ранен.
Кроуэл снова выстрелил, на этот раз в Блума, который свернул на бетонную дорожку, остановился и поднял пистолет обеими руками. Этому приему он выучился несколько лет назад в академии полиции. Кроуэл стоял неподвижно, и Блум мог застрелить его на месте. Он имел на это полное право. Но он выстрелил ему в ногу. Я удивился, но только на мгновение, так как тут же потерял сознание.
Глава 9
А произошло вот что.
Я узнал обо всем в больнице, где пробыл шесть дней.
Блум часто навещал меня и подробно рассказал о своем кратком визите в квартиру Кроуэла. Он объяснил, что навещает меня так часто, потому что чувствует себя чертовски виноватым в том, что со мной случилось. Это еще раз подкрепило утверждение моего компаньона Фрэнка, что только евреи и итальянцы остро чувствуют вину всех народов мира. Блум сказал, что, во-первых, я не должен был ехать туда, во- вторых, я должен был оставаться в машине, в-третьих, я не должен был пытаться перехватить Кроуэла, а наоборот, должен был бежать, завидя его. Обвиняя во всем себя, Блум невольно заставил меня наконец почувствовать, что виноват во всем я. Теперь мы сидели в больничной палате, и оба чувствовали себя виноватыми. Блум поведал мне обо всем, что происходило в течение пятнадцати минут до «несчастного случая» со мной, как он выразился.
Он и Роулз подошли к квартире подозреваемого (профессиональные полицейские выражения то и дело проскакивали в рассказе Блума), послушали через дверь, убедились, что подозреваемый не один, а, по-видимому, в женской компании, и назвали себя. При этом они стали по разные стороны от двери, так как, если внутри был убийца, вполне можно ожидать выстрелов, но все было тихо. Через дверь Кроуэл вежливо попросил подождать минуту, затем открыл дверь и спросил полицию, что ей нужно здесь в такой час. Он был в одних брюках, без рубашки и босиком. Блум — в соответствии с правилами — спросил, могут ли они войти, и Кроуэл ответил: «Конечно, но у меня гости».
Гостями, о которых он сказал, оказалась та же самая негритянка по имени Летти Холмс, которая была у него во время прошлого ночного визита Блума. Видимо, ее душ до сих пор не починили. Она пустилась в подробные объяснения того, как неудобно все время приходить в квартиру Джеки принимать душ, возмущенно говоря Блуму, что полиции следовало бы позаботиться о том, чтобы управление домами работало порасторопнее, а не колотить в дверь в два часа ночи. Она говорила и одевалась, нисколько не обращая внимания на присутствие Блума и Роулза. Она надела трусики, натянула через голову платье, сунула ноги в сандалии и уже готова была уйти, когда Роулз сказал: «Постой, сестра». В ответ она съязвила, что у нее нет таких вонючих братьев, но села на край кровати и продолжала ворчать про сломанный душ и
