«пирамидам». К примеру, в Саньсяне на юге провинции Гуандун горком выделил на эти цели премиальный фонд в размере 5 миллионов юаней — и почин подхватили по всей стране. Граждане, учредившие партячейки на ранее не охваченных частных предприятиях, получили по 5000 юаней: очень приличную сумму, эквивалентную трех-четырехмесячной зарплате среднего фабричного рабочего.
Многие предприниматели походят на Чжу Пэйкуня, который владеет частной школой риелторов на юге Китая. Учреждая свою компанию в 1994 г., он и не задумывался о создании партячейки. Партия и бизнес в ту пору взирали друг друга в высшей степени подозрительно. А сейчас Чжу говорит о КПК с особым уважением и видит в ней незаменимый инструмент обретения деловых связей, необходимых ему для дальнейшего развития и процветания. «Величайший успех партии — это ее способность приспосабливаться к изменениям обстановки, — утверждает Чжу. — Все лучшие люди вступают в партию».
Для подкрепления своей легитимности КПК умело прикрывается главенствующими китайскими традициями. Последнее десятилетие стало свидетелем «воскресения» Конфуция, древнего мыслителя, которого при Мао презрительно называли символом феодальной отсталости. Методичная реставрация прочих культурных канонов является знаком более широкого тренда: партия, образно выражаясь, меняет упаковку своей власти, подает власть в образе естественного продолжения наиболее просвещенных эпох императорского Китая. Когда от былой идеологии остались рожки да ножки, избранные исторические фигуры придают однопартийному правлению имперский лоск.
Идея, что компартия вовсе не приземлилась в Китае на ленинском космолете и, стало быть, может задействовать глубокие традиции авторитарной центральной бюрократии, вполне очевидна для внешнего мира. Страны не так-то легко расстаются со своей историей, несмотря на усилия фанатиков типа Мао, которые тщатся все стереть и начать с чистого листа. В Китае, однако, такое заявление в течение долгого времени считалось опасным. «Много лет тому назад я бы расценил подобный вопрос как провокационный, — говорит Фан Нин, видный политолог консервативного толка. — Ожидалось, что с приходом коммунистической власти мы начисто порвем с прошлым». А теперь, утверждает Фан, без сильного центрального аппарата возникла бы «независимость в регионах, а затем хаос». «Вот секрет правления в Китае: всеми шапками [сановников] заведует император, — сказал Фан. — Хочет — снимает их, хочет — надевает. Не думаю, чтобы эта часть системы когда-либо менялась».
После кончины Мао партия «прополола» и «порыхлила» посеянное Лениным, осторожно надстроила правовую систему и приступила к кооптации более богатых, более образованных членов общества. Подобно тому, как некоторым западным политическим партиям нравится подавать себя в образе большого шатра, КПК сейчас вышла на рынок с имиджем инклюзивной организации с уникальными китайскими корнями. Теоретически Китаю доступно все: демократия, функционирующая правовая система, энергичное гражданское общество, самостоятельно мыслящие ученые-спорщики, инновационные вузы и процветающий частный сектор — лишь бы они развивались в рамках границ, которые для них определила партия.
Китай часто превозносится как экономическое чудо, последнее из азиатского числа. Ошеломительные способности к выживанию, которые продемонстрировала КПК, числятся скорее по категории политического чуда, хотя и выстроенного на экономическом развитии. Партия сумела модернизировать свою базу и сохранила за собой легитимность правящего органа, при этом плотно удерживая ключевые активы богатства и власти. Однако без быстро растущей экономики ей мало что осталось бы контролировать. Это было особенно справедливо в 1989 г., на волне кровавых событий на Тяньаньмэнь, потрясших КПК до основания.
«Чайна инкорпорейтид»
Партия и бизнес
Мы — компартия, и нам решать, что означает собой коммунизм.
В Китае очень важно демонстрировать политическую власть Коммунистической партии. Менеджменту по силам справиться с подавляющим числом проблем, но все-таки не со всеми.
Глубокие личные и политические раны, нанесенные пекинской бойней 1989 г., были еще свежи, когда небольшая группа чиновников, ученых и редакторов газет собралась в конференц- зале гостиницы «Пекин» в нескольких сотнях метров от площади Тяньаньмэнь. По окончании совещания, состоявшегося в 1991 г., то есть через два года после тех событий, был обнародован его манифест, а вот о списке участников до сих пор идут споры, потому как кое-кто из них вскоре поспешил отмежеваться от всего мероприятия. В особенности это касается Чэнь Юаня, который в то время работал заместителем управляющего Центробанка, а его отец был одним из наиболее видных работников аппарата центрального планирования. С другой стороны, сама тема совещания, вызвавшего острую полемику, известна точно, как, впрочем, и характер нездоровой политической атмосферы, в которой оно проходило.
Решение партии применить военную силу для очистки площади и прилегающих проспектов можно сравнить с порывом ледяного ветра, что пронесся по всему Китаю. Экономическая политика в ту пору зациклилась на борьбе между сторонниками жесткой линии, которые рассматривали разгон демонстрации как шанс возродить старомодный механизм госконтроля, и либералами, которые при Дэн Сяопине замыслили перехватить инициативу по внедрению рыночных реформ. Многие интеллектуалы жаловались на чрезмерную жестокость подавления диссидентства и суровость наказаний за участие в протестах.
По всей системе перекатывались ударные волны постепенного распада советского блока. Чуть ли не в канун пекинского совещания Михаил Горбачев был смещен военным путчем, на что Пекин поначалу отозвался довольной усмешкой, а затем и раздражением, когда Горбачев вновь вернулся к власти несколько дней спустя. В глазах китайцев, именно на Горбачеве лежала основная вина за подрыв всемирного коммунистического движения. Его политические реформы не только фатально ослабили КПСС, он к тому же предательски бросил братские компартии по всей Восточной Европе.
Пекинское совещание рассматривало эти события в одном-единственном ключе: как обеспечить выживание КПК в условиях, когда рушится мировой коммунизм? Громкий призыв, прозвучавший в форме манифеста объемом 14 тысяч иероглифов, был столь же радикальным, сколь и пророческим. «Партия должна крепко сжимать не только оружие, — гласил этот документ, имея в виду партийный контроль над армией, — но и экономические активы». Другими словами, право собственности на крупнейшие активы китайского государства (в частности, гигантские энергетические и промышленные предприятия, а также земля) должно принадлежать не просто китайскому государству, а собственно партии.
В сегодняшнем могучем и внешне уверенном Китае с его стремительно растущей экономикой и всеми перспективами процветания легко забыть, что этот успех вовсе не был стопроцентно гарантирован. Напротив, после событий 4 июня Китай утонул в пессимизме и оказался в политическом тупике, подвергнувшись остракизму вследствие западных санкций. За минувшие годы КПК настолько успешно подавляла любые внутренние обсуждения этих событий (хотя они имели место во многих городах страны), что нынешняя молодежь — да и многие иностранцы — не придают им особого значения. Когда в начале 2005 г. скончался Чжао Цзыян, генсек ЦК КПК, снятый в 1989 за несогласие с применением военной силы, многие китайцы моложе тридцати не смогли даже вспомнить, кто он такой, поскольку Отдел пропаганды не дозволял упоминать его имя на протяжении всех шестнадцати лет.
Категорическая позиция партии, оправдывающая применение военной силы, почти стерла память о масштабах этой репрессивной акции и той горечи, которую она вызвала. Некоторые источники утверждают, что за 18-месячный период с 4-го июня проверкам подвергся каждый десятый член партии (которая в ту пору насчитывала 48 миллионов человек). Проверка охватила государственную службу, СМИ, вузы, НИИ, артистические и литературные круги… Тех, кого не бросили в тюрьму, — выгнали с работы или понизили в должности, заставляли писать покаянные опусы о своей позиции во время протестов и клясться в
