из Геологоразведочного института. Об этом отец рассказал, смеясь, когда его в середине семидесятых не пропустили в ресторан «Советский» именно из-за отсутствия «буржуазной отрыжки» на шее. Когда я принес моей маме рукопись «Братской ГЭС», мама заплакала и достала из коробки «Ландрин» одно пожелтевшее фото. Там юная геологиня — мама неловко сидела на шелудивом коне, подняв накомарник, словно забрало, а мой отец — неисправимо некомсомольский — галантно поддерживал мамино стремя, ей помогая спрыгнуть с коня у костра. Мама перевернула фото и показала блеклую надпись, сделанную отцовской рукой: «На месте изысканий будущей Братской ГЭС. 1932 год». Мама погладила пальцем такое далекое пламя костра и неожиданно отдернула руку, как будто пламя еще обжигало. Мама, запинаясь, подыскивала слова: «У этого костра… ты был… начат…» — и покраснела, как девочка. А почему разошлись моя мама и мой отец, я не знаю… Наверно, дело в костре, у которого пламя просто устало, хотя иногда еще может обжечь сфотографированное пламя. Папа был после дважды женат. Я любил всех папиных жён, начиная с собственной мамы. А еще я любил всех других женщин, любивших моего папу, — в их числе одну заведующую отделом в Союзводоканалпроекте, пятидесятилетнюю мать двух кандидатов наук, обожавшую черные шляпки с розовой лентой и себя называвшую в письмах к папе «твоя Ассоль». Моей маме, естественно, не нравилось то, что мне нравились жёны и другие женщины папы. Иногда осуждая меня за что-то, мама горестно вздыхала: «Вылитый отец!» А отец, которому несвойственно было осуждать, разводил руками: «Вылитый мама!» Поэтому если я окажусь гениальным, не надо меня отливать из бронзы, а пусть отольют моих папу и маму — и это буду вылитый я… Мой отец, когда мама была беременна мной, написал такие стихи, и, по-моему, неплохие: «Когда же стянется сизый дым моих костров к берегам, ты, наверно, пойдешь, мой старший сын, по моим неостывшим следам. И я знаю, что там, на склоне реки, где ты станешь поить коня, по походке твоей, по движенью руки узнают и вспомнят меня…» Через сорок лет я и трое моих друзей спрыгнули с катера Лимнологического института после двухдневной байкальской качки на что-то, напоминающее землю. Окруженное месивом грязи, во мраке возникло кафе. В просторечье — стекляшка, оно показалось хрустальным дворцом, где за прозрачными стенами танцевали виденья в белоснежнейших босоножках
