Когда мы подъехали к башне совсем близко, я заметил, что земля под копытами коней зазвучала как– то глухо. Рыцарь вытащил откуда–то огромный ключ, и, с трудом просунув руку за толстый ствол, отпер дверь.
— Слезай, — приказал он.
Я повиновался. Он развернул моего коня прочь от башни, плашмя ударил его мечом по боку, и бедное животное, не помня себя от страха, стремглав полетело по лесу, не разбирая дороги.
— А теперь входи, — произнёс он. — И прихвати с собой своего товарища.
Я обернулся. Ни рыцаря, ни его коня рядом не было, а позади меня лежала всё та же омерзительная тень. Больше мне ничего не оставалось делать, и я вошёл. Тень проскользнула за мною, и я вдруг с ужасом понял, что она и была тем самым грозным рыцарем. Дверь захлопнулась у меня за спиной, и я понял, что попался. Больше в башне никого не было: только тень и я.
Гладкие стены упирались прямо в кровлю, в которой, как я уже сказал, виднелось лишь одно– единственное жалкое отверстие. Больше окон тут не было. В тупом отчаянии я опустился на пол и, должно быть, заснул и заснул надолго, потому что, внезапно очнувшись, увидел, что в окошко на крыше заглядывает луна. Она поднималась, её лучи ползли по стене, подбираясь ко мне всё ближе. Наконец они коснулись моей головы, и в тот же миг стены башни растворились, как прозрачный туман. Я сидел под буковым деревом на опушке леса, а передо мной на многие мили простиралась широкая долина, усеянная домишками, замками и шпилями, поблёскивающими в лунном свете.
«Слава Богу! — обрадовался я. — Это был только сон! Жуткий каменный мешок исчез, я проснулся под буковым деревом — может быть, даже тем самым, что любит меня, — и могу идти, куда хочу!» Я поднялся, немного походил вокруг, наслаждаясь свободой, но всё время старался держаться поближе к буку, потому что всегда любил это дерево, а после встречи с буковой девой полюбил его ещё больше.
Ночь подходила к концу. Я ждал рассвета, чтобы отправиться в путь, но как только забрезжил первый свет, я увидел, что он струится не с далёкого горизонта, а из крохотного квадратного отверстия у меня над головой. Чем светлее становилось, тем чётче проступали вокруг меня каменные стены, пока дивная ночь окончательно не исчезла в утробе ненавистного дня. Медленно поползли тягучие часы. Моя тень чёрным пятном лежала на полу. Голода я не чувствовал, да и вообще не думал о еде. Наконец наступила ночь, и взошла луна. С замирающей надеждой я смотрел на её свет, медленно ползущий по стене, как, наверное, смотрел бы на спускающегося с небес ангела, летящего мне на помощь. Её луч коснулся моей головы, и я снова обрёл свободу.
С того дня я жил лишь ожиданием вечера и, наверное, умер бы от тоски, не будь у меня этого утешения. По ночам я радовался свободе, а утром возвращался в унылое одиночество. Однако вскоре луна уже не могла подыматься так высоко, её лучи уже не дотягивались до меня, и ночи стали такими же безрадостными, как и дневные часы. Только сны немного успокаивали меня, но даже во сне я неизменно помнил, что всего лишь сплю и вижу сон.
Время шло, и однажды ночью луна, от которой остался лишь бледный призрак, наконец–то дотянулась до меня слабеньким, тоненьким лучом. Я, должно быть, заснул, и мне приснилось, что осенним вечером, ещё до сбора урожая, я сижу на холме недалеко от нашего замка. Сердце моё подпрыгнуло от счастья.
Неужели я снова стал ребёнком, невинным, бесстрашным, не знающим ни похоти, ни стыда?! Я мигом спустился к замку. Все мои домашние были вне себя от страха: они лишь недавно обнаружили, что я пропал. Сёстры рыдали, думая, что навсегда потеряли меня, и когда я вошёл, со всех ног кинулись ко мне, принялись обнимать, бессвязно лепеча и плача от радости, а старые друзья обступили меня со всех сторон. Но тут на потолке старинной залы забрезжил сероватый свет, и очнувшись, я увидел, что это рассвет вползает в окошко моей башни.
После этого сна я с ещё большим нетерпением ждал наступления ночи, и долгий несносный день показался мне ещё монотоннее и утомительнее, чем всегда. Я считал часы, отмеряя их по продвижению солнечных лучей, лившихся в окошко, и думал лишь о том, когда же наступит ночь. По моим подсчётам было около полудня, когда я вдруг вскинулся, как будто нечто доселе незнакомое и совершенно чуждое вторглось в мои чувства. До меня донёсся голос поющей женщины. Всё моё существо задрожало от изумления и неожиданной радости. Живой душой, воплощением самой Природы песня влетела в мою темницу, и каждая её нотка ласковой птичкой ложилась прямо ко мне на сердце, уютно сложив крылья. Она омывала меня, как морская волна, окутывала чудным благоуханием, проникала в душу упоительным глотком весенней родниковой воды, сияла мне живительным солнцем и утешала, как руки и голос матери. Но всё равно, как чистейшая вода из лесного колодца иногда отдаёт горьковатым вкусом прелых листьев, сама беззаботность этой песни ледяным жалом пронзила моё усталое, истомившееся в неволе сердце, а её нежные звуки повергли меня в уныние, исподволь напомнив о давно утраченных радостях. Я зарыдал, горестно и облегчённо, но вскоре, устыдившись своей слабости (с которой, как мне казалось, я давно распрощался), торопливо смахнул слёзы, подбежал к двери и жадно прижался к ней ухом, чтобы не упустить ни одного слова откровения из незримого внешнего мира. Теперь я слышал всё до единого слова. Женщина то ли сидела, то ли стояла возле самой башни, потому что голос не перемещался, а оставался на одном и том же месте. Вот что она пела:
