девушка от неожиданности вскрикнула и уронила цветы и ридикюль.
Я резко выпрямился, как будто вошел генерал. Потом коршуном бросился собирать рассыпавшийся букет. Из раскрывшегося ридикюля выкатилось золотое яблоко.
– Простите, ради Бога. Не хотел вас напугать, – затараторил я, глядя на яблоко и на жасмин. Куст жасмина рос в госпитальном дворе. Я все понял – Федька меня опередил. Он только что провожал Грету. Мне надо было во что бы то ни стало взять реванш.
– А ты не изменился, Александр. По-прежнему заходишь к даме как к себе домой.
Она тоже не изменилась. Тот же насмешливый тон и прямой взгляд.
– Вот, цветы принес, – протянул я свой букет.
– Спасибо. Смесь галантности с нахальством – редкое сочетание.
От ее витиеватого комплимента на моих щеках выступил румянец.
– А ты еще и стыдливый, дружочек. – Она подошла ко мне совсем близко, как тогда в гримерной, пристально посмотрела в глаза и поцеловала в губы. Пол качнулся, я с ужасом подумал, что вот-вот упаду. Идя к Грете, о ее поцелуе я даже и мечтать не смел, и от этого он был особенно сладок.
– А теперь иди, я хочу отдохнуть, – холодно сообщила она, будто и не целовала только что.
От такого резкого перехода я пришел в себя. Эта девушка умела вызвать гамму разных чувств: страх, восхищение, любовь. Ее можно было обожать или ненавидеть, но остаться к ней равнодушным было невозможно.
– Хочу тебе подарить подарок. Вот, возьми, – достал я из кармана штопор. Я нажал на ось и извлек из него алмаз. Я вложил алмаз в ее ладонь. Грета смотрела на него молча, не проявляя никаких эмоций, будто драгоценности на нее сыплются каждый день.
Ее реакция выбила меня из колеи. Я растерялся, и, чтобы не выглядеть идиотом, поспешил уйти.
– Спасибо, Александр. Я назову его твоим именем, – сказала Грета напоследок.
После войны я пытался ее найти, приходил в театр, в котором впервые ее увидел, но она там больше не работала. Нигде не было слышно о Грете Стриж, я даже думал, что она погибла.
И вот спустя десять лет я увидел ее фотографию в газете. Аида Лакришева отказалась от псевдонима, в юности казавшегося ей более подходящим для сцены, чем собственное имя. Она стала примой Минского драматического театра и очень красивой женщиной. А я после войны стал простым прорабом, и на то, чтобы в очередной раз заявиться к ней без приглашения, у меня уже дерзости не хватало… Там, в среднем ящике секретера, достань-ка зеленую папку, – попросил дед Лесас.
Антонис открыл ящик и выудил оттуда папку с бумагами. Старик трепетно провел по ней ладонью, развязывая полосатые тесемки. Из кипы писем, потрепанных квиточков, разных бумажек с надписями, ценность которых была понятна только ему одному, дед Лесас аккуратно достал сложенную в четыре раза газету.
– Это она, Аида Лакришева, – просветлел лицом дед.
С пожелтевшей страницы улыбалась яркая женщина с интересным притягательным лицом. «Советская Россия. 6 апреля, 1955 год», – прочел Антонис на первой полосе. Ничего себе раритет! Эту газету в музее можно хранить.
Аида Лакришева была из тех женщин, для которых очень важно удивлять окружающих. Это получалось у нее мастерски. Аида эпатировала публику, балансируя на грани дозволенного, что удается далеко не всем – уметь не переходить рамки, за которыми начинается вульгарность. Поведение Аиды кому-то нравилось, кому-то нет; эта женщина притягивала к себе внимание, вызывала восхищение и пересуды, к ней относились по-разному – одни любили ее, других она раздражала, но никто не оставался к ней равнодушен. Да, Аида Лакришева умела заставить вращаться вокруг себя мир. А ведь много лет назад, когда она была ребенком, ни у кого и мысли не могло возникнуть, что она станет такой.
Она выросла в деревне под Оршей и была, в общем-то, замкнутой девочкой. О ней говорили – «себе на уме» и «тихоня». Аида всегда держалась особнячком, проводя время в одиночестве. Разговаривала с животными: коровами, курами, кошками. Особенно любила беседовать с кошками. Выберется на лужайку, где греется на солнышке пушистая стая, присядет рядом, гладит их по шерстке и что-то рассказывает. Кошки мурлычат, щуря свои круглые глаза, – слушают. Никто, кроме животных, Аиду больше не слушал, да она ни с кем и не откровенничала – не доверяла. Родителям было не до нее – у них работа в колхозе, а потом со своим хозяйством нужно управляться: огород вскопать, еду приготовить – для себя и для скотины; навоз убрать, в хлеву почистить. Аиду к работе они не привлекали, берегли и баловали, как позднего и долгожданного ребенка.
Деревенские дети задиристые и на язык остры – им в рот палец не клади. Но Аиду, несмотря на ее натуру отшельницы, они не трогали. Поначалу детвора совершала попытки вывести из себя странную девочку. Все так и мечтали, чтобы она стала дразниться в ответ, а потом убежала прочь, утирая слезы. Или хотя бы дала сдачи. Но нет, Аида на обидчиков не реагировала, словно их и не существовало вовсе. А то, что по голове ударила шишка, а о спину разбился тухлый помидор, так это ветер их принес. Осторожнее надо ходить в ветреную погоду. Подняла сор с земли и обратно на ветер бросила. Попала в кого-то из нападавших и даже не глянула. Обидные слова – это лай собачий. Мало ли о чем собака брешет, не лаять же ей в ответ. Аида заметила, что хуже всего, когда не замечают, это злит больше, чем самая ядреная ругань и побои. Поэтому, видя, как в очередной раз беспомощно пыжатся ее враги в тщетной надежде хоть как-то себя обозначить, торжествовала.
В отрочестве в Аиду будто вселился бес. Она по-прежнему держалась отшельницей, но поведение ее сильно изменилось. Ранее тихая, как тень, она вдруг стала очень заметной. Это выглядело занятно и вызывало любопытство. Она одним лишь своим появлением могла внести легкий переполох, взбаламутив тихое болото всеобщей скуки. Окружающие охали, осуждали Аиду и ждали ее новых выпадов, словно зрелищ.
Незадолго до Нового года, когда все старались принарядиться и выглядеть наиболее привлекательно, Аида остригла свои толстые косы и стала похожа на Гавроша. Ее короткие волосы топорщились в разные стороны, вызывая ассоциации с растрепанным воробьем, но, как ни странно, новая прическа ей шла. В ней были те задор и дерзость, какие позволительны разве что юности. Аида вырядилась в старое бабушкино платье из изумрудно-зеленого бархата, у которого она лихо укоротила подол. Одно движение ножницами – и наряд готов. Криво, с сыплющимися краями, но смело. Подрубать подол не стала специально. Подпоясалась морковного цвета крупными бусами, утащенными из маминой шкатулки, влезла в валенки и отправилась в клуб на школьный вечер. На вечере Аида всех затмила: и девочек, одетых в одинаково аккуратные, скучные выходные платьица, и торжественно-строгих учителей в черно-белых одеждах. У директора школы – степенной женщины, которая всегда носила серый, похожий на комиссарский мундир, костюм, а по случаю праздника сменила его на белую рубашку и темно-синюю юбку до пят, – при виде Аиды временно пропал дар речи.
– Что это с тобой, деточка? – спросила она, выпив воды из стоящего на столике графина. – У тебя вши? – очень тихо добавила она. При этом ее лицо приобрело сочувственное выражение. – Жалко ведь косы! Ты бы мне сказала, я бы тебе керосина дала. Знаешь, как вошь керосина боится? Один раз намажешься – и всех паразитов как ветром сдует.
– Нет у меня никаких вшей! – нарочно громко зазвенела своим высоким голоском девочка и рассмеялась, любуясь эффектом.
Весь зал обернулся на них и замер. Директриса покраснела, словно вши завелись не в коротких волосенках ученицы, а в ее седой кичке, держащейся на трех черных шпильках. Шпильки вдруг оказались вколотыми слишком глубоко, отчего голова зверски зачесалась. Женщина буквально поймала себя за руку, потянувшуюся к голове. Вот стыдоба, что обо мне люди подумают! – сконфузилась она еще больше. Зуд под кичкой сделался невыносимым. Стараясь не смотреть никому в глаза, директриса осторожно подняла руку к голове, будто бы желая поправить выбившуюся прядь; ее пятерня дорвалась-таки до кички и с наслаждением стала ее чесать.
Пунцовая директор школы и вызывающего вида девчонка приковали внимание множества любопытных глаз. Послышались смешки старшеклассников, педагоги сцену наблюдали молча, пряча за маской доброжелательности ехидство. Они не любили своего директора за излишнюю принципиальность, которую она проявляла не только по отношению к ученикам, но и к учителям, а также за ее непролетарское
