Эвергет в Риме тем, что забрасывал Сенат жалобами и подкупал власть предержащих, дабы те помогли ему в конце концов вернуть египетский трон.
Царь Птолемей был на восемь лет моложе тридцатишестилетней вдовы и не так безобразно толст, как впоследствии.
Он добивался ее руки столь долго и настойчиво, как будто речь шла по меньшей мере о возвращении царства. Но даже египетский владыка успеха не имел… Корнелия, истинная римлянка, не могла принадлежать какому-то там иноземному царьку, как бы богат и могуч он ни был.
Более того. Мать Гракхов решила, что настоящая знатная римлянка, овдовев, вообще не должна вторично выходить замуж. И поклонник за поклонником получали вежливый отказ. Вдова предпочитала одна растить детей покойного Тиберия Семпрония Гракха.
Когда ее старший сын, народный трибун Тиберий Гракх, был убит, она держалась с поразительным мужеством и не обращала внимания на слухи о причастности ее двоюродного брата Сципиона Эмилиана к этому убийству. Не трогала ее и смертельная ненависть, вспыхнувшая между Сципионом Эмилианом и его женой — ее дочерью Семпронией. Не тронула ее и загадочная смерть Сципиона Эмилиана, который, опять же по слухам, был убит своей собственной женой — ее дочерью Семпронией. Невозмутимая, добродетельная, Корнелия осталась одна со своим последним, со своим дорогим сыном Гаем Гракхом — воспитывала его и готовила к политической карьере.
Однако когда ей исполнилось семьдесят, Гай Гракх пал жертвой насилия. Все решили, что этот страшный удар сломит Корнелию, мать Гракхов. Но — нет. В знак траура она ходила с непокрытой головой, но продолжала жить — овдовевшая, потерявшая двух прекрасных сыновей. Оставалась еще дочь, Семпрония, — но и та после совершенного ею преступления озлобилась и затворилась от людей.
— Я должна вывести в жизнь мою дорогую маленькую Семпронию, — твердила Корнелия, сосредоточив все свои интересы на крошечной дочери Гая Гракха.
Из Рима она уехала, поселилась в огромной вилле в Мизене, ставшей эталоном вкуса и изящества. Друзья долго уговаривали ее не утаивать от потомков свои письма и статьи, и здесь, на вилле, она наконец собрала свое эпистолярное наследие и великодушно позволила старому Сосию из Аргилета опубликовать его. Личность автора ярко отразилась в этих заметках — остроумных, изящных, обаятельных и весьма содержательных. В Мизене Корнелия закончила и свои записки.
Когда Аврелии было шестнадцать, а матери Гракхов — восемьдесят три, Марк Аврелий Котта с Рутилией, проезжая через Мизену, нанесли Корнелии визит. С ними были все их дети, включая надменного Луция Аврелия Котту, который в свои двадцать шесть держался от семьи особняком. Детям велели вести себя скромнее весталки и сосредоточеннее кота перед прыжком: не суетиться, не качаться на стульях, не пинать друг друга ногами — под страхом смерти!
Впрочем, то были напрасные предосторожности. Корнелия, мать Гракхов, прекрасно понимала мальчиков, а ее внучка, Семпрония, была лишь годом моложе Аврелии. Каким прекрасным было то время, когда сама Корнелия была молода, а ее сыновья — теперь уже принадлежащие римской истории — были еще славными, живыми мальчишками!
Очарованная младшими Коттами, она засиделась в их обществе даже дольше, чем хотелось бы секретарю Корнелии, ее верному рабу: старая матрона была уже слишком слаба.
Домой Аврелия вернулась вдохновленная: она поклялась, что, когда вырастет, будет столь же твердой, терпеливой и честной, как Корнелия, мать Гракхов. После этого ее библиотека и пополнилась трудами замечательной женщины.
Встрече их не суждено было повториться: следующей зимой мать Гракхов умерла — сидя с непокрытой головой и держа за руку внучку. Она только-только успела известить юную Семпронию о ее помолвке с Марком Фульвием Флакком Бамбалионом — «Заикой». Он был единственным из семьи Фульвиев Флакков, кто спасся в те ужасные дни, когда истребляли союзников Гая Гракха. Корнелия с удовольствием сообщила внучке, что все еще обладает в Сенате достаточным влиянием, чтобы противостоять lex Voconia de mulierum hereditatibus — закону Вокония, лишающему женщин права наследования. В данном случае — в связи с тем, что несколько неожиданно объявившихся кузенов, пользуясь этим законом, предъявили свои права на обширное достояние Семпрониев. «Требование, — добавила она, — распространяется и на следующее поколение — в том случае, если женщина будет иметь лишь прямого наследника».
Смерть Корнелии, матери Гракхов, была столь легкой и благостной, что весь Рим увидел: боги действительно любили Корнелию, мать Гракхов, и позаботились о ней. Как представительница рода Корнелиев, она была погребена в земле, а не предана сожжению. Семья Корнелиев была среди знатных фамилий Рима (да и незнатных — тоже!) единственной, которая оставляла тела своих умерших после смерти нетронутыми. Великолепное надгробие на Латинской дороге стала ей монументом, где всегда лежали свежие цветы. С течением лет оно превратилось в своего рода святыню, в некий алтарь, хотя культ Корнелии официально и не вводили. Римские женщины при случае молились Корнелии и оставляли у ее могилы подношения. Она сделалась их богиней — но весьма необычной для воинственного римского пантеона: символом непобедимости духа перед лицом величайших страданий.
Так как же поступила бы Корнелия, мать Гракхов? Впервые Аврелия не знала, как ответить на этот вопрос. Ни логика, ни инстинкт помочь не могли. Ведь идеалу Аврелии родители никогда не предоставили бы свободу выбора. Конечно, Аврелия понимала, почему хитрый дядюшка Публий предложил такой выход. Она была достаточно начитанной, чтобы обнаружить параллели между своим положением и положением Елены Троянской, хотя и не считала себя роковой женщиной.
В конце концов она пришла к решению, которое наверняка одобрила бы Корнелия, мать Гракхов: холодным рассудком тщательно исследовать личности своих поклонников и выбрать среди них наилучшего. Не обязательно того, кто больше понравится. Главное — чтобы он соответствовал идеалу истинного римлянина и гражданина. Пусть он будет благородного происхождения, по меньшей мере — из сенаторской семьи, репутация которой за все время существования Республики ни разу не была запятнана бесчестьем. Пусть будет храбр, равнодушен к деньгам, неподкупен — готов, если необходимо, отдать жизнь за Рим или за свою честь.
Немалый список необходимейших достоинств… Вот только как девушке со скромным жизненным опытом убедиться, что суждение ее не ошибочно? Она решила поговорить со старшими членами семьи: Марком Коттой, Рутилией и старшим братом Луцием Аврелием, чтобы те тоже постарались непредвзято оценить каждого из кандидатов. Все трое честно постарались помочь. Увы, и это не помогло: мнения старших только сбивали ее с толку. Аврелия так и не определила, какой из женихов лучше.
— Ни один ей не понравился, — печально сказал Котта жене.
— Ни один, — со вздохом подтвердила жена.
— Невероятно, Рутилия! Восемнадцать лет девчонке — и ни по кому не вздыхает! Что с ней такое?
— Откуда я знаю? — отозвалась Рутилия. — Тут она пошла не в меня.
— Ха! Ну уж конечно и не в меня! — огрызнулся было Котта, но затем сдержал раздражение и поцеловал жену. Впрочем, уныние от этого не прошло. — Готов биться об заклад, ты знаешь, что в конце концов она не найдет ни в одном из них ничего хорошего!
— Согласна.
— Ну и что же нам тогда делать? Если ничего не предпримем — останемся с первой в истории Рима своевольной старой девой на руках!
— Отправим-ка ее лучше к моему брату, — сказала Рутилия. — Пусть поговорит с ним.
Котта просветлел:
— Прекрасная мысль!
На следующий день Аврелия вышла из особняка Котты на Палатине и отправилась в дом Публия Рутилия Руфа в Каринах. Ее сопровождали Кардикса и два огромных раба-галла, чьи обязанности были многочисленны и разнообразны, но чаще всего требовалась их колоссальная сила. Ни Котта, ни Рутилия не хотели мешать разговору Аврелии с дядей. О встрече договорились заранее, так как консул был очень занят. В Рим он прибыл улаживать административные дела — Гней Маллий Максим набирал большую армию, намереваясь перебросить ее в конце весны в Заальпийскую Галлию. И все же Руф не мог не выкроить время для родни: Рутилии всегда стояли друг за друга горой.
