Закончив читать короткое послание Сатурнина, Марий долго сидел нахмурившись. Новости были неутешительные, и в тоне письма чувствовалась еле уловимая развязность. Похоже, Сатурнин уже решил, что Гай Марий — человек прошлого. Теперь он устанавливает для себя новые приоритеты. Гай Марий не наберет нужного количества голосов. И поддержки всадников не будет. Ибо германцы представляют собой меньшую угрозу, нежели война сицилийских рабов или проблема снабжения зерном. Ламия-чудовище издохла.
Но Ламия отнюдь не издохла, и имелся Луций Корнелий Сулла — живое доказательство этому. Только какой смысл посылать Суллу в Рим для подтверждения этого факта, если он, Гай Марий, не имеет предлога, чтобы сопровождать его? Без авторитетной поддержки Сулла в Риме ничего не добьется. Рим посчитает его историю шаткой, ненадежной, неприемлемой. Или оба они приедут в Рим, или никто не поедет.
Гай Марий взял чистый лист, перо и написал Луцию Апулею Сатурнину следующий ответ:
Что бы ты ни говорил, Луций Апулей, помни: благодаря мне ты выжил, пока тебя не реабилитировали. Ты все еще мне обязан, и я ожидаю от тебя преданности.
Не думай, что я не сумею приехать в Рим. Еще может появиться такая возможность. По крайней мере, я ожидаю, что ты поступишь так, как если бы я действительно смог прибыть в Риме. И вот чего я хочу. Самая экстренная необходимость — отложить консульские выборы. Ты и Гай Норбан вполне можете это устроить. Народным трибунам такое под силу. И вы организуете мне это. Со всем усердием. Употребив всю свою энергию. А после этого ты мобилизуешь свои мозги — а они у тебя есть! — воспользуешься первой же возможностью и надавишь на Сенат и народ, чтобы меня вызвали в Рим.
Я буду в Риме, не сомневайся. Если ты хочешь подняться выше народного трибуна, тебе выгоднее оставаться человеком Гая Мария.
И к концу ноября восточный ветер принес Гаю Марию смачный поцелуй Фортуны в виде второго письма от Сатурнина. Оно прибыло морем за два дня до того, как курьер Сената и его экспедиторы достигли Гланума. Сатурнин писал на этот раз довольно смиренно:
Я не сомневаюсь, что ты сумеешь вовремя быть в Риме. И дня не прошло после получения мною твоего отрезвляющего письма, как твой уважаемый коллега Луций Аврелий Орест, младший консул, внезапно скончался. И, все еще болезненно ощущая твое неудовольствие, я воспользовался этим случаем, чтобы заставить Сенат вызвать тебя в Рим. Это не входило в планы политиков. С помощью принцепса Сената они порекомендовали господам сенаторам выбрать консула-суффекта, чтобы занять кресло, освобожденное Орестом. Но — поразительная удача! — только за день до этого Скавр произнес в Палате длинную речь о том, что твое присутствие в Заальпийской Галлии является оскорблением доверия всех хороших людей, что панику насчет германцев ты вызвал специально, чтобы тебя выбрали фактическим диктатором. Конечно, как только Орест умер, Скавр полностью изменил тон: что Палата не смеет отзывать тебя ввиду германской грозы.
У меня не было времени, чтобы отложить выборы. Теперь я считаю, что этого делать и не следует. Вместо этого я выступил в Палате с очень хорошей речью о том, что наш уважаемый принцепс не может придерживаться одновременно двух противоположных точек зрения. Или угроза со стороны германцев есть, или ее не существует. Я напомнил о его речи, сказанной накануне. Тогда, заявил я, он уверял, что германской угрозы нет, поэтому нет нужды сажать суффекта в опустевшее кресло. Нет, сказал я, необходимо вызвать Гая Мария, и Гай Марий должен наконец выполнить работу, для которой он был выбран, — выполнить консульские обязанности. Мне не обязательно было обвинять Скавра в том, что он изменил свои позиции, желая подладиться к новым обстоятельствам. Все и так поняли.
Надеюсь, мое письмо опередит курьера. В это время года море надежнее суши. Я не хочу сказать, что ты не успеешь продумать все последствия. Но если мое письмо придет раньше курьера, у тебя будет немного больше времени, чтобы спланировать кампанию в Риме. Я начинаю обрабатывать выборщиков. Естественно, к тому времени, как ты приедешь в Рим, самые уважаемые представители народа уже будут упрашивать тебя баллотироваться в консулы.
— Мы едем! — радостно сообщил Марий Сулле, отдав ему письмо Сатурнина. — Пакуй вещи — времени терять нельзя. Ты доложишь в Палате, что германцы вторгнутся в Италию тремя фронтами осенью следующего года. А я скажу выборщикам, что я — единственный человек, способный остановить их.
— И далеко ли я могу зайти? — изумленно спросил Сулла.
— Только если будет необходимо. Я лишь обозначу тему и скажу о выводах. А ты подтвердишь их истинность, но так, чтобы Палата не поняла, что ты сам стал «варваром». — Марий посмотрел печально. — О некоторых вещах, Луций Корнелий, лучше не говорить вслух. Эти господа еще недостаточно тебя знают, чтобы понять, что ты за человек. Не давай им информации, которую потом они смогут использовать против тебя. Ты — римский патриций. Так что пусть они думают, что твои подвиги ты совершил, оставаясь стопроцентным римским патрицием.
Сулла покачал головой:
— Но ведь невозможно шпионить среди германцев в тоге римского патриция!
— Они этого не знают, — усмехнулся Марий. — Помнишь, что говорил в своем письме Публий Рутилий? Он назвал их «кресельными вояками из задних рядов». А кроме того, все они шпионы, что в задних рядах, что в передних. Но правил шпионажа они не ведают. И не постигли бы их, даже если бы эти правила заталкивали им прямо в задницы! — И он засмеялся. — В самом деле, жаль, что я не попросил тебя еще ненадолго походить с усами и с длинными волосами. Тогда я нарядил бы тебя германцем и провел бы по Форуму. И знаешь, что бы случилось тогда?
Сулла вздохнул:
— Да. Никто бы меня не узнал.
— Правильно. Поэтому не будем их так смущать. Сначала говорить буду я. А ты — после меня, — сказал Марий.
В отличие от Гая Мария. Луцию Корнелию Рим не сулил ничего заманчивого — ни в политическом отношении, ни в семейной жизни. Несмотря на блестящую карьеру квестора и блестящее же исполнение роли шпиона, он оставался просто одним из многих энергичных молодых сенаторов под покровительством Первого Человека в Риме. Его политическая карьера продвигалась не слишком быстро, особенно если учесть, что Сулла довольно поздно появился в Сенате. Он был патрицием, и поэтому ему нельзя стать народным трибуном. У него недоставало денег, чтобы сделаться эдилом, и в Сенате он провел еще слишком мало времени, чтобы его выбрали претором. Это что касается политики.
Домашнюю атмосферу отравляли жена, которая слишком много пила и слишком мало обращала внимания на детей, и теща, которой Сулла очень не нравился.
Но как бы подавлен он ни был, он понимал: политический климат еще может измениться. А вот обстановка в доме могла теперь только ухудшаться. На этот раз ему куда труднее было вернуться в Рим — от германской жены к римской. Около года он жил с Германой в окружении, более чуждом его аристократическому миру, нежели старый мир Субурских трущоб. Германа была его утешением, его крепостью, его опорой в том странном варварском обществе.
Внедриться в германское племя кимбров оказалось нетрудно. Сулла был чем-то большим, чем просто воин, храбрый и сильный. Он был воин думающий. В храбрости и физической мощи он, конечно, много уступал германцам. Но там, где германцы были нелегированным металлом, он представлял собой сплав — прочный, скользкий, упругий. Сулла был маленьким человеком, встретившимся с гигантом. Человеком, который должен думать, чтобы превзойти противника в сражении. Поэтому в бою с испанцами на Пиренеях его сразу же заметили и приняли в воинское братство.
Потом он и Серторий поняли: если им нужно адаптироваться в этом странном мире, они должны превратиться не просто в солдат. Им необходимо найти себе ниши в политической жизни этих племен. Поэтому они разделились, выбрали разные племена, а потом и взяли себе жен — из числа недавно овдовевших.
