Она зарыдала, наклонила голову и застыла. Кэтрин подступила к ней, схватила за волосы, откинула ее голову назад и приставила острие крюка к горлу. Глаза Брианны округлились, дыхание сделалось прерывистым и натужным, а ребенок, зажатый между двумя женщинами, дергался и вопил. Рука Кэтрин дернулась, и острие крюка оцарапало кожу Брианны, оставив кровавую полосу. Брианна напряглась, ее ресницы затрепетали, рот раскрылся в беззвучном крике; Кэтрин почудилось, что на лице ее недоброжелательницы появилось выражение восторженного ожидания. Она глядела в лицо Брианны и чувствовала, что ненависть в ее груди затихает, она наслаждалась тишиной, которая воцарилась в комнате, неподвижностью Брианны, ритмическим биением жилки на горле давней соперницы, пульсом, который передавался по рукоятке крюка; она не торопилась надавливать на крюк, ибо хотела продлить мучения Брианны.
Внезапно крюк сделался неимоверно тяжелым, и Кэтрин поняла, что момент миновал, что жажда мести утратила свою остроту. Она представила себе, как протыкает Брианну, а затем вообразила, что волочет ее на суд, заставляет признаться во лжи, слышит обвинительный приговор, который предписывает связать Брианну и кинуть ее на съедение тем тварям, что обитают под крылом Гриауля. Предвкушать в мыслях смерть Брианны доставляло ей удовольствие, однако она осознала вдруг, что для утоления мести достаточно одного этого предвкушения, и если она перейдет от размышлений к действиям, всякое удовольствие будет потеряно. Она вновь разозлилась, ибо выходило, что десять лет, за которые произошло столько смертей, все же потрачены впустую, и подумала, что, должно быть, изменилась сильнее, чем думала, раз так легко отказывается от мщения. Отсюда ее мысли обратились к природе случившейся с ней перемены, и она вновь задалась вопросом, кто она — Кэтрин, дочь Райэлла, или ее искусное подобие? И тут она догадалась, что все так и должно было быть, что стремление отомстить принадлежало ее прошлой жизни, а теперь у нее иные заботы, и ей нет дела до старых обид и страстей. На Кэтрин словно снизошло откровение, она глубоко вздохнула, и этот вздох унес с собой всю печаль былого, все остатки любви и ненависти, и она наконец-то поверила в то, что вырвалась из драконьей темницы. Она почувствовала себя обновленной и сильной, слишком сильной для того, чтобы жить в здешнем убожестве, и с трудом припомнила, что вообще привело ее сюда.
Она посмотрела на Брианну и ее сына; сейчас, когда гнев унялся, они были для нее не объектами ненависти или жалости, а всего лишь чужими, посторонними людьми, которые погрязли в повседневных мелочах. Кэтрин повернулась и, выйдя на крыльцо, вонзила крюк в стену дома — то был жест отчаянной решимости, она как бы запирала дверь перед злобой, выбирая путь, который ведет в неведомые края. Кэтрин покинула Хэнгтаун, так и не удовлетворив законное любопытство Тима Уидлона, взобралась на спину Гриауля, двинулась напрямик через лес, пересекла вброд несколько ручьев и не заметила, как ступила с тела дракона на соседний холм. Три недели спустя она достигла Кабрекавелы, небольшого городка на противоположном конце долины Карбонейлс, и там, на камни, которые подарил ей Молдри, купила себе дом, поселилась в нем и принялась писать о Гриауле. Из-под ее пера вышли не воспоминания, а научный трактат, в послесловии к которому содержался ряд замечаний чисто метафизического свойства; она не желала расписывать свои приключения, ибо считала, что они значительно проигрывают в сравнении с действительностью, то бишь с физиологией и экологией дракона. После издания книги, названной «Тысячелетие сердца», автор ненадолго стала знаменитостью, но поскольку она, как правило, отказывалась от большинства суливших выгоду предложений, об успехе быстро забыли, а Кэтрин вполне довольствовалась тем, что делилась своими знаниями с учениками местной школы и приезжающими к ней из Порт-Шантея учеными. Среди последних ей встречались коллеги Джона Колмакоса, однако она предпочитала умалчивать о своем знакомстве с ним. Быть может, она хотела помнить Джона таким, каким знала его, и не более, а может, эта частичка ее прошлого до сих пор причиняла ей боль. Но вот через пять лет, после того как Кэтрин возвратилась в мир людей, она по весне сочеталась браком с одним из ученых по имени Брайан Окой, человеком, который сильно напоминал Джона Колмакоса. Далее о ней мало что известно, за исключением того, что она родила двух сыновей и вела дневник, который пока не опубликован. Впрочем, молва утверждает — как и об остальных, кто, вроде Кэтрин, верил в своих драконов, замурованных в толщу земли, верил и был убежден, что связь, пускай даже мнимая, с богоподобным существом позволяет им безгранично расширить пределы этого мира- тюрьмы, — что до конца своих дней она жила счастливо, а умерла оттого, что разорвалось сердце.
Виктор Ерофеев
СЮРРЕАЛИЗМ РЕАЛЬНОСТИ
В одном из давних интервью писатель и литературовед Виктор Ерофеев заявил, что Россия — рай для писателя, но ад для читателя. Эта мысль неплохо характеризует мир повести Люциуса Шепарда. Роман самого Ерофеева «Русская красавица», с успехом иллюстрируя этот же тезис, построен на том, что автор называет «мифо-поэтическим сознанием народа», он эти мифы обыгрывает и пародирует, делая реальностью самые невероятные фантазии. Представить себе, что
Меня всегда удивляла разница в восприятии мира между умными и глупыми людьми. Поскольку мир — это торжествующая глупость, я всегда думал: ну какой же должен быть редуцированный и идиотический мир в представлении дурака! А потом я подумал, что умный человек — это тоже не предел, можно идти и дальше, и, видимо, система постижения мира настолько в этом смысле иерархична, что каждый уровень интеллекта рождает свои собственные мифы. Так что это не только языковая проблема, но и проблема ума.
— Мне кажется, мир в представлении дурака предельно ясен. Дурак может все объяснить…
— Мы рассматриваем мир в системе простых оппозиций — тяжелый/легкий, светлый/темный. Наверное, мир строится по какой-то более сложной, не бинарной системе оппозиций. Дурак, объясняя мир, совсем его топит и губит — но еще больше губит мир отсутствие воображения.
Я так воспринимаю зарождение мифа: он рождается в разных уровнях интеллектуального сознания и одновременно в разной степени воображения. Например, литературные критики считают, что очень важна идея влияния, она ставится чуть ли не в центр критики, что свидетельствует просто об отсутствии воображения. На самом деле, писателю не надо ничего заимствовать. Он просто быстро все довоображает. И в общем, меня сейчас очень беспокоит, что в основном все мифы, в которых мы живем, — очень глупые и скучные. Они выпадают в осадок или в форме народных мудростей, или в виде рекламных объявлений. И мы в конце концов живем в жутко редуцированном мире. Это касается и самых мелких проблем: «пойти ботинки почистить», и Бога. Поэтому никакого отношения к реальности, если говорить всерьез, это не имеет. Имеет отношение к выживанию, к самонастраиванию на выживание. Система выживания порождает миф оптимистически-бодрого редуцированного сознания, которое торжествует над всем — в форме
