крепко, чтобы ребра у нее треснули, чтобы она хоть разок поняла: я ей не вру. Я хотел сделать ее своей. Овладеть ею. Положить конец всем ее фокусам. Узнать каждую ее мысль и каждую тайну, познать ее всю, до глубины души.
«Хватит брехни, крошка, — подумал я, — хватит недомолвок. Теперь ты моя».
Мои желания столь точно совпадали с намерениями Труподава, что он перенес свое первичное сознание назад в жидкую мнемосферу, где оно и зависло, злорадное и ленивое, предаваясь вуайеризму, наблюдая за своим добровольным агентом — мной. Теперь автономные системы Труподава контролировал я. Я изменил форму щупалец: слив их воедино, вылепил пару могучих рук. Когти, которыми я цеплялся за решетку, вновь превратил в ноги. Придал Труподаву человеческий облик, не тронув лишь огромный тюк воспоминаний, который горбился у нас на спине, точно сумка с яйцами у самки паука. В последнюю очередь я вылепил голову.
И даровал ей мое собственное лицо.
— Что, крошка, не ждала новой встречи? — злорадно пропел я. Она казалась не столько испуганной, сколько разочарованной.
— Нет, — устало произнесла она. — В глубине души я всегда знала, что ты вернешься.
Прижимая Вдову к себе, я понял каким-то отдаленным уголком сознания, что в данный момент меня и Труподава связывает лишь общий набор воспоминаний и моя решимость больше их не терять. Но этого хватило. Я надавил своим лбом на ее лоб, силой заставил ее открыть рот. Между нами заплясала энергия: буйные языки пламени, протуберанцы.
Я приготовился выпить ее до дна.
Между нами не осталось барьеров. Прежде такое упоение я знал лишь в сексе: бывает, что, охваченный страстью, забываешь, в котором из тел находишься, и разум растворяется в зверином желании шевелиться, двигаться, жить. На один головокружительный миг я был ею не меньше, чем собой. Я был Вдовой, которая завороженно всматривалась в зловонные глубины моей души. Она была мной, который стал очевидцем того изумления, что она испытала, осознав, насколько плохо я ее знал. Она и я — мы оба — увидели, как вдова заледенела от ужаса.
Не от ужаса перед тем, что я делал.
От ужаса перед тем, во что я превратился.
Случившимся сразу после этого я не собираюсь хвастаться. То был всего лишь порыв, невольный спазм чувств, внезапное, нежданное прозрение. Может ли единый проблеск совестливости искупить такую жизнь, как моя? Не верю, что может. Отказываюсь верить. Будь у меня время передумать, все могло бы обернуться иначе. Но времени не оказалось. Я успел лишь ощутить нарастающее отвращение, безрассудное, какое-то нутряное желание сделаться чем угодно, лишь бы не мной самим, презренным. Острую, всепобеждающую тягу сбросить груз моих тяжких воспоминаний. Необходимость «хоть один разочек» поступить по справедливости.
Я разорвал нить.
Тихо покачиваясь, раздутый труп моей памяти приподнялся над землей и уплыл, унося на себе своего паразита — Труподава. Все накопленное мною за целую жизнь улетело от меня по ветру. Воздушным шариком набрало высоту и, кружась, уменьшаясь, мотаясь из стороны в сторону, растаяло в небе. Оставив мне лишь горстку двумерных, сдутых воспоминаний, о которых я поведал здесь.
Я истошно вскрикнул.
А потом зарыдал.
Не знаю, долго ли я висел на решетке, оплакивая утрату. Но когда я вновь овладел собой, Вдова все еще была рядом.
— Дэнни, — произнесла Вдова. Она не притрагивалась ко мне. — Дэнни, прости меня.
В тот миг я бы предпочел, чтобы и она меня бросила. Как извиняться за грехи, которых больше не помнишь? За то, что был человеком, который, при всей его подлости, исчез бесследно? Как ждать прощения от той, кого начисто забыл — забыл вплоть до самого имени ее? Меня всего трясло от стыда и тоски.
— Послушай, — сказал я. — Я знаю, что вел себя плохо. «Плохо» — еще мягко сказано. Но я могу как-нибудь искупить вину перед тобой… За это, ну ты знаешь, за все. Я что-нибудь придумаю. В смысле…
Что сказать человеку, заглянувшему на самое дно твоей никудышной, жалкой душонки?
— Я хочу попросить прощения, — сказал я.
Тоном, подозрительно похожим на сочувственный, Вдова сказала:
— Поздно, Дэнни. Все прошло. Финиш. У нас с тобой была одна-единственная общая черта. Ни ты, ни я не умели вовремя расставаться с тем, что нам больше не требовалось. Неудивительно, что мы снова вместе. Но разве ты не понимаешь: неважно, чего ты хочешь, а чего не хочешь — твое желание не сбудется. Уже не сбудется. Ты упустил свой шанс. А теперь улаживать уже поздно, — тут она прикусила язык, ужаснувшись своим словам. Но мы оба знали, что она сказала правду.
— Вдова, — произнес я так мягко, как только мог. — Чарли наверняка…
— Заткнись.
Я заткнулся.
Вдова зажмурилась и закачалась, как на ветру. По ее телу пробежала рябь, превращая ее черты в упрощенную схему, убирая из них все человеческое. Она уже начинала расставаться со своим земным обликом.
Я вновь попытался с нею заговорить.
— Вдова… — произнес я, виновато протянув к ней руки.
Она напряглась, но не отпрянула. Наши пальцы соприкоснулись, сплелись, крепко сцепились.
— Элизабет, — произнесла она. — Меня зовут Элизабет Коннели.
И рассвет, и тот бесформенный ужас, что зовется днем, мы переждали на потолке «Рокси», обнявшись. Когда закат вновь пробудил нас ото сна, мы полночи проговорили, пока не пришли к тому единственному решению, которое в глубине души приняли заранее.
Мы потратили почти целый час, чтобы добраться до Семи Сестер и спуститься на высочайшую точку Талии.
Держась за руки, мы стояли на верхушке мачты. Из-под наших ног, точно порывы ураганного ветра, хлестали радиоволны. Приходилось цепляться изо всех сил, чтобы не сдуло.
У нас под ногами Талия безмятежно болтала с сестрами. Они были верны себе — в решающий для нас миг прикидывались, будто мы им совершенно безразличны. Но все они, как одна, нас подслушивали. Не спрашивайте, как я это узнал.
— Кобб? — произнесла Элизабет. — Мне страшно.
— Ага. Мне тоже.
Долгая пауза. Затем она сказала:
— Давай так: сначала я. Если ты бросишься первым, у меня духу не хватит.
— Ладно.
Она набрала в грудь воздуха — вот смехота-то, если подумать — и, отпустив мачту антенны, рухнула в небо.
Сначала она походила на воздушный змей. Потом на клочок бумаги. И наконец на стремительно падающее зернышко. Я долго стоял, глядя, как она падает и уменьшается. И вот Элизабет растворилась в мерцании этого задника Вселенной, стала еще одной искоркой бесконечности.
Она исчезла, и я невольно задумался, была ли она на самом деле. Действительно ли Вдова была Элизабет Коннели? Или же то был очередной осколок моего разбитого «я», связка объединенных одной темой воспоминаний, с которыми я должен был разобраться, прежде чем решиться на падение в небо? Бескрайняя пустота разверзлась вокруг меня, пустота, заместившая собой все сущее. И, судорожно схватившись за мачту, я подумал: «НЕТ! НЕ МОГУ!».
Но это мимолетное ощущение прошло. У меня масса вопросов, на которые здесь никто не ответит. Еще через миг я разожму руки и последую за Элизабет (если то действительно была Элизабет) в бездну ночи. Вечно падая, я превращусь в фоновое излучение, холодной тончайшей пленкой размажусь по Вселенной, стану гладкой, монотонной, адресованной всем и каждому радиограммой, которая легко поддается совершенно однозначной расшифровке. Пусть Талия передаст мою историю кому-нибудь, кто не
