чрезвычайно важна: переход от настоящего к будущему всегда является глубоким структурным преобразованием. Этот переход всегда представляет собой системную катастрофу, и масштаб ее зависит только от масштаба самой системы.
Мы говорим о наступлении личного будущего, если принципиальные изменения ограничены жизнью отдельного человека. Смерть человека, несомненно, является катастрофой для него самого, но на жизнь государства и общества влияния, как правило, не оказывает.
Мы говорим об историческом будущем, если структурные изменения, даже очень существенные, ограничены все-таки отдельным социумом или государством. Октябрьская революция, например, была абсолютным будущим для России, но не привела к каким-либо трансформациям тогдашнего цивилизационного статуса.
И, наконец, глобальным будущим, которое интересует нас в первую очередь, мы называем будущее, принципиально меняющее основы существования всего человечества. Таким будущим стала производящая экономика (земледелие и скотоводство) традиционной фазы развития по сравнению с присваивающей экономикой (собирательство и охота) более ранней архаической фазы.
Глубокие структурные преобразования при наступлении будущего — это, вероятно, универсальный закон любого развития. Он проявляет себя на всех уровнях материально-информационного мира и выражает, по-видимому, фундаментальную общность нашего мироздания. Законы, истинные для Вселенной, должны быть истинными и для человека. Тем более они должны быть истинными для динамики социально- экономических фаз, последовательность которых образует историю. Фактически, речь тут, конечно, идет о несколько иной, чем принято, формулировке второго закона диалектики: переходе количественных изменений в качественные — этот закон не стал менее справедливым только лишь оттого, что использовался в идеологемах марксизма. Просто социомеханика, изучающая крупномасштабную структуру истории, как и социальная термодинамика, исследующая превращения внутренних «социальных энергий», позволяют в известной мере формализовать «нечеткую логику» классической философии.
К этому мы еще вернемся. Здесь же важно подчеркнуть следующее.
Фазовый переход от настоящего к будущему (имеется в виду, конечно, глобальное будущее) действительно каждый раз представляет собой системную катастрофу. Переход от архаической (первобытно-общинной) фазы существования человечества к первой традиционной фазе (в марксистской терминологии — рабовладельческой) сопровождался громадным антропогенным кризисом, который уменьшил численность тогдашнего населения планеты примерно в 8 — 10 раз. Фактически, встал вопрос о самом существовании человечества. Переход от античности к Средневековью (то есть ко второй традиционной фазе развития) сопровождался крушением Римской империи и громадными антропотоками, получившими название «Великого переселения народов». Переход на рубеже Нового времени от второй традиционной фазы (феодализм) к фазе индустриальной (капитализм; машинное производство) продуцировал распад значительной части Католического единства и религиозные войны, охватившие практически всю Европу. Количество жертв, если прибавить сюда вызванные голодом и эпидемиями, исчислялось десятками миллионов человек.
Конечно, не каждая историческая катастрофа обязательно является сменой цивилизационных фаз, но каждая смена фаз, то есть наступление глобального будущего, непременно является катастрофой.
Можно, разумеется, счесть эти рассуждения излишне сухими, наукообразными, схоластическими, обращенными исключительно в прошлое и потому вызывающими чисто академический интерес, но за ними скрывается чрезвычайно неприятный для нас вывод. Если мы действительно находимся в периоде завершения индустриальной фазы (а целый ряд типологических признаков свидетельствует, что это именно так), если начинается новый фазовый переход, который затронет, по-видимому, всю существующую цивилизацию, то катастрофа, в данном случае исторически неизбежная, так же приобретет глобальный характер.
Мы подошли к самому краю времени, которое называется «настоящее». Дальше распахивается неизвестность с именем «будущее». Оно накатывается на нас, как цунами, вырастая от мелкой, почти незаметной волны до гигантского гребня, скрывающего половину неба.
Можно ли заглянуть в сердце бури? Можно ли разглядеть хоть что-нибудь за надвигающейся пеленой неизвестности? Можно ли, наконец, хоть что-нибудь предпринять, чтобы последствия апокалиптического урагана были менее сокрушительными?
От ответа на эти вопросы зависит сейчас очень многое.
Из определения будущего как фазы развития, принципиально отличающейся от предшествующей, следует одно важное качество этого состояния времени, которое отсекает от него сразу целую область умозрительных спекуляций. Сформулировать его можно так: будущее предсказать нельзя. Идея будущего — это идея, абсолютно противоречащая настоящему. Идея «безумная», если пользоваться определением Гейзенберга. Будущее — это некая принципиальная новизна. Оно всегда не такое, как мы его, себе представляем. Если будущее предсказать можно, если удается сделать подробный и точный прогноз каких- либо предстоящих событий, значит мы имеем дело не с будущим, а с продолженным настоящим, само же будущее от прогностического обобщения ускользнуло, оно осталось вне рамок и вскоре проявит себя самым неожиданным образом.
Собственно, об этом свидетельствует вся история человечества. Вряд ли первобытные люди, охотники и собиратели плодов и корней, могли представить себе, что будут когда-нибудь вскапывать землю, бросать в нее семена растений, а потом много месяцев ждать, чтобы собрать те же самые семена. Это показалось бы им неимоверной глупостью. Зачем закапывать в землю то, что можно съесть прямо сейчас? Точно так же древние греки или древние римляне, несмотря на высочайший для того времени уровень развития науки и техники, не могли даже вообразить, что основную физическую работу будут осуществлять не рабы, «говорящие орудия производства», а железные механизмы, дышащие огнем и дымом, хотя шар Герона, прообраз паровой машины, был изобретен еще в I веке нашей эры.
Средневековье не могло представить себе промышленного электричества, девятнадцатый век — авиации и транспорта с двигателями внутреннего сгорания, а зачинатели вычислительной техники в середине двадцатого века даже не догадывались о том, что порождают «компьютерную революцию», «экономику знаний» и «информационное общество».
В свое время один из российских фантастов так сформулировал эту проблему. Существует три вида будущего: будущее, в котором хочется жить (здесь, насколько можно судить, подразумевались утопии; хотя стоит ли жить в утопиях — вопрос достаточно спорный); будущее, в котором жить не хочется (здесь имелись в виду антиутопии); и будущее, о котором мы ничего не знаем. Так вот, если первые два вида будущего представляют собой типичное «продолженное настоящее»: они образуются экстраполяцией, «переносом вперед» главных проблем современности, то третий вид — «будущее, о котором мы ничего не знаем» — это и есть реальное будущее, непрерывно вторгающееся в настоящее и преобразующее его в нечто совершенно иное.
Определим, что мы понимаем под предсказанием. Под предсказанием мы понимаем не любое высказывание о будущем, пусть даже сделанное в самой яркой литературной форме, а лишь такое, которое соответствует определенным параметрам. Как в классической трагедии для соответствия жанру необходимо было соблюдение «трех единств» — единства времени, единства места и единства действия, так и предсказание будущего может рассматриваться как таковое, если оно отвечает на три вопроса: что именно произойдет, где это произойдет и когда это произойдет.
Очевидно, что под данное определение прежде всего не подпадают пророчества. Классические пророчества, из которых в христианской культуре наиболее известны Апокалипсис и книга «Центурии» Нострадамуса, строго говоря, вообще не обладают каким-либо прогностическим содержанием. Это, скорее, специфический философский вокабулярий: набор метафор, образов, сюжетов, языковых конструкций, предназначенный для мистического истолкования текущей реальности. Метафора, которая лежит в основе пророчества, позволяет применить его почти к любому историческому периоду. Выходящей из дыма «железной саранчи», упоминаемой в Апокалипсисе, можно уподобить и тяжелую пехоту, опустошавшую Европу во времена религиозных войн, и танки и авиацию, появившиеся в мировых войнах двадцатого века. А если возникнут когда-нибудь боевые роботы, показанные в фильмах о Терминаторе, то и это будет полностью соответствовать видениям Иоанна из Патмоса.
