дать, знакомых у них в городе не было, а пурга не стихала.
Назревала катастрофа!
Но в тот день, когда Сказкин твердо решил побороть свою гордость и попросить у дяди Гоши взаймы, в сенках дома раздался слабый вскрик.
Держась руками за стену, Сказкин бросился на помощь товарищу.
В сенках, на дощатой, плохо проконопаченной стене, под старой, обдутой ветром мужской рубашкой висел на гвозде самый настоящий свиной окорок весом на полпуда. С одной стороны он был срезной, плоский, а с другой стороны – розовый, выпуклый, и походил на большую мандолину.
Окорок вкусно пах.
Позвав Индуса, как свидетеля, Сказкин и Веселое долго смотрели на окорок.
Потом был принесен нож, каждый получил по большому куску окорока.
Индус тоже.
«Хватит тебе фосфор жрать, – заметил Сказкин, чем сразу покорил собачье сердце. – Ты вовсе не шпион, а хорошая собака и наш друг!»
А заробевшему интеллигенту Веселову Сказкин бросил: «Получим полевые, Гошке сразу заплатим наличными за все! За окорок тоже!»
А пурга набирала силу.
Город занесло под третий этаж.
Очень скоро Сказкин, Веселое и Индус привыкли к окороку. А поскольку дядя Гоша, тоже набирая силу, появлялся дома все позже и позже, Сказкин рискнул перейти на бульоны.
«Горячее, – деловито пояснял он, двигая белесыми бровками, – горячее, оно, понимаешь, полезно!»
И Сказкин, и Веселое – оба повеселели, вернули вес. Пес Индус с ними подружился.
Однако всему приходит коней.
Как ни привыкли Сказкин и смирившийся с содеянным Веселое к окороку, толщина его (это наблюдалось визуально) неуклонно уменьшалась. Теперь окорок впрямь напоминал мандолину – был пуст и звучен!
И был день.
И пурга кончилась.
Выкатилось из-за сопки ледяное ржавое солнце, празднично осветило оцепеневший мир. Дядя Гоша явился домой не ночью, как всегда, а засветло. Он улыбался: «У меня, ребята, окорок есть. Я вас сегодня угощу окороком!»
Слова дяди Гоши повергли праздничный мир в смятение.
Даже Индус привстал и отвел в сторону виноватый взгляд.
Первым в сенки двинулся хозяин, но на пороге, чуть не сбив его с ног, дядю Гошу обошли Индус и Сказкин.
Зная инфернальный характер пса, Серп Иванович, первым ворвавшийся в сенки, как бы не выдержав тяжести, обронил на пол пустой зазвеневший окорок, а Индус (все они были крепко повязаны) подхватил этот окорок и бросился с ним в бесконечные заснеженные огороды, залитые праздничным Солнцем.
Взбешенный дядя Гоша выскочил на крылечко с ружьем в руках.
«Убью! – кричал он Индусу. – Отдам корейцам!»
Дядя Гоша и впрямь передернул затвор, но ружье из его рук вырвал Сказкин.
«Молодец! – отметил про себя Веселов. – И пса сейчас пуганет, и честь наша не будет попрана!»
Но к величайшему изумлению Веселова, Сказкин на самом деле стал целиться в Индуса, уносящего окорок.
– Не стреляй! – завопил интеллигент Веселов, толкая друга под локоть. – Что ты делаешь? Не стреляй!
Тогда голосом, полным раскаяния и испуга, Сказкин шепнул: «А вдруг пес расколется?»
К утру Луна исчезла.
Она не спряталась за гребень кальдеры, ее не закрыли облака или туман; просто вот была, и вот нет ее! Растворилась, как в кислоте. Зато над вершинами острых скал, над таинственными пропастями сразу угрюмо и тускло засветились курильские огни. Как елочные шарики поблескивали они в наэлектризованном воздухе, гасли и вновь вспыхивали.
«Прощелыга! – тосковал я по Сказкину. – Фал на гречку сменял, а я загорай в пещере!»
Чем-то недоступным и сказочным казался мне теперь крошечный бедный домик сироты Агафона Мальцева. На печке, сооруженной из разрубленной железной бочки, пекутся лепешки, пахнет свежим чаем, на столике, как маяк-бипер, икает «Селга». А тут?
Шорох текучих шлаков.
Шорох осыпающихся песков.
Шорох грунтовых вод, сочащихся по ожелезненным обнажениям.
Слова старинной морской песни прекрасно вписались в эти таинственные нескончаемые шорохи.
«Эту курву мы поймаем, – отчетливо прозвучало у меня в ушах, – ей желудок прокачаем, пасть зубастую на нас раскрыть не смей!..»
Песня, как это ни странно, приближалась.
«Ничего мы знать не знаем, но прекрасно понимаем: ты над морем – будто знамя…»
Ну, и понятно:
«Змей!»
Это не было галлюцинацией.
С «тозовкой» в руке, с рюкзачишком за плечами, в вечном своем выцветшем тельнике, не разбирая дороги и голося во всю глотку старинную морскую песню, по камням пылил Серп Иванович Сказкин – бывший боцман, бывший матрос, бывший кладовщик, бывший бытовой пьяница, и так далее, и так далее. Он был трезв, но явно перевозбужден приступом храбрости. Тельник пузырился от ветра, белесые глаза хищно обшаривали обрывы.
– Начальник! – время от времени выкрикивал он. – Почты нет! Совсем нет! Тебя тут не съели?
– Тише, организм! – негромко окликнул я Сказкина.
Серп Иванович поднял голову и дерзко усмехнулся:
– Не боись! У меня «тозовка»!
Серп Иванович Сказкин презирал страх.
Серп Иванович Сказкин шагал по своей земле, по своей суше, по своему собственному берегу; он, Венец эволюции, снисходительно глядел на медуз, парашютами повисшими в бездне, он снисходительно оценивал тишину, мертво павшую на кальдеру после исполненного им гимна.
Серп Иванович был прекрасен.
И я устыдился своих недавних дурных мыслей о нем.
– Полундра!
В следующий миг пуля с треском раскрошила базальт над моей головой.
Без какого-либо интервала, рядом, на выступе, мгновенно миновав рыхлую осыпь, с разряженной «тозовкой» в руках и с рюкзаком за плечами, возник Серп Иванович.
– Чего орешь? – спросил он.
И тут же добавил:
– Ладно, не отвечай. Сам вижу.
И испуганно подобрал свисающие вниз ноги.
– Он нас не достанет?
– Это не он, – уважительно объяснил я. – Теперь у него есть имя. Я назвал его Краббен!
– Краббен? О, какой большой! Он хотел меня укусить?
– Нет, – сказал я. – Он хотел тебя съесть.
Я жадно рылся в рюкзаке:
– Где хлеб, Сказкин?
