Карлсон гордо выпрямился:
— В этом семестре я приглашен на семинар по прозе людей, организованный Университетом чи.
— А, ясно, — отозвался Финн, не меняя своего роста даже на миллиметр. — Каким уважаемым автором тебя, должно быть, считают…
Шея Карлсона уже достигла максимальной длины, однако он ухитрился задрать нос еще на миллиметр.
— Они оплатили мне проезд, дорожные издержки и выписали щедрый гонорар.
— Больше чем ты получил за оба последних романа.
— Да, — подтвердил Карлсон. — А откуда ты знаешь?
— Мне они заплатили столько же, — сообщил Финн.
Именно в тот момент Карлсон впервые заподозрил, что его новая синекура будет не столь эксклюзивной, как убеждали литературный агент и собственное эго.
— За мной обещали прислать машину с водителем.
— А я и есть твой водитель, — развел руками Финн.
Карлсон все еще старался поддерживать иллюзию большого роста и на секунду-другую ухитрился вытеснить пространственно-временной континуум за пределы его естественных параметров, взглянув сверху вниз на этого выскочку, который по физическим данным был на несколько сантиметров выше него. Попытка завершилась провалом только из-за того, что он не сумел вообразить правдоподобную серию событий, в результате которых Эверетт Финн согласился бы отвезти его куда угодно, если бы в конечном пункте Карлсону не грозила взрывная декомпрессия.
— Вот как? Ты у них работаешь в службе поддержки?
— Я один из приглашенных авторов, высокомерный сморчок, а если хочешь знать, почему я вызывался тебя привезти, то причина в том, что моя самонадеянная гордость за человеческую литературную традицию как таковую пересиливает сокрушительную волну презрения, которую я испытываю к тебе как к конкретной личности. Точка. Необходимо предупредить, что тебя ждет на первой же пресс- конференции.
Сердце Карлсона встрепенулось:
— Предупредить?
— Да, предупредить. Мы все обсудим по дороге в кампус. Потрудись отнести свои чемоданы к машине. Я вестник судьбы, а не твой личный мул.
Скиммер обладал всеми радостями конструкции, присущими прочим наземным средствам передвижения, созданным чи: в отличие от его человеческих аналогов, имеющих со всех сторон прозрачные окна для поддержания у пилота иллюзии, будто он хоть как-то контролирует направление или скорость полета, корпус скиммера был наглухо закрыт и имел лишь узкую щель на уровне глаз типичного пассажира- чи. Стекло в щели было полупрозрачным и имело тошнотворный янтарный оттенок, из-за чего внешний мир казался погруженным в пудинг.
Архитектурные тенденции чи склонялись в сторону больших надувных конструкций, увенчивающих обелиски. Разумеется, пешеходы на улицах были сплошь чи, и, хотя они никак не могли знать, что именно этот ничем не примечательный скиммер перевозит знаменитых Гомо сап'ов, на лицах всех пешеходов, попадавших в ограниченное поле зрения Карлсона, четко распознавалось какое-то особое презрение, которое никак не могло быть объяснено их отношением к тому, кто программировал для этого скиммера местные правила дорожного движения.
Карлсона предупреждали, что не стоит иметь дело с чи, которые, похоже, были всегда готовы оправдать свою репутацию несносных наглецов, однако искусство романа только что было объявлено умершим в десятитысячный раз за такое же количество лет, и он, подобно любому автору, не числящемуся в священной первой пятерке творцов бестселлеров, ухватился за первую же предложенную ему возможность подработать. Интересно, тяжело ли будет писать на чужой планете целый местный год? Задумчиво почесывать бороду, когда эти инопланетяне станут задавать сотни вариантов вопроса 'Где вы берете идеи?', и всякий раз выдавать какую-нибудь версию классического ответа: 'В Скенектади'?[12] Вести себя с изысканной возвышенностью, посещать приемы, излучать знания и произносить остроумные фразы, а потом приходить домой и трудиться над ежегодной нетленкой, которая-изменит-судьбу?
Не так уж и трудно, решил он. Особенно если учесть, сколько чи были готовы ему заплатить — на порядок больше любых прежних гонораров.
Но, судя по мрачным намекам, брошенным этим ничтожеством Финном, он чего-то не предусмотрел.
— Наверное, я неправильно понял суть программы, — сказал Карлсон. — Я полагал, что буду единственным приглашенным автором.
— Тут тебе не повезло, — сообщил Финн. — Ты лишь один из сорока. Все подписались на год или больше и прибывают сюда по скользящему графику — каждые две недели. При такой системе здесь всегда имеется и новенький самовлюбленный эготист, которого ждет грубое столкновение с реальностью, и очередная пустая оболочка бывшего автора, подсчитывающая последние денечки до возвращения домой. В общем, ты всегда сможешь распознать тех, кто долго здесь пробыл, по их жалкому виду. У меня впереди еще большая часть года, а вид у меня уже такой, словно гремлины пожирают мою селезенку.
— Да что же такого ужасного они с нами делают?
— Ничего из того, что не обозначено в твоем контракте. Ты каждый день пишешь свою обычную прозу, выбрав сюжет и тему на собственное усмотрение. Результаты ты делаешь доступными для факультета. Примерно раз в неделю ты зачитываешь написанное перед слушателями и отвечаешь на их вопросы. Если ты ничего не напишешь — а могу заверить, что некоторые из нас пробовали и такой ход: есть здесь приглашенные авторы, которые поклялись, что больше не напишут ни строчки, — тебе станут задавать вопросы по ранее написанным текстам. Все это повторяется, пока твой срок в аду не завершится.
Карлсон нахмурился:
— Звучит весьма стандартно.
— О, еще как стандартно, — подтвердил Финн с гнетущей окончательностью. — Чи превратили этот стандарт в науку.
— Но если это губит авторов, то как?
— А так, что забивает осиновый кол в любой их творческий импульс. Вот послушай. Помнишь Сандру Джаагин?
Разумеется, Карлсон ее помнил. Они преподавали и даже какое-то время жили вместе в Университете Нового Канзаса. Именно там она продала свой первый роман, и там же Карлсона, чья карьера в то время продвигалась ни шатко ни валко, обуяла ревность, омрачившая последние несколько недель их отношений. Ему всегда хотелось повстречать ее снова и извиниться.
— Она что, больше не пишет?
— У нее сейчас полный писательский блок. Она уже не берется за перо, а только подолгу гуляет. И еще среди нас Вера Лугофф.
Карлсон помнил Веру по нескольким прежним писательским сборищам. Она была женщиной со странностями, почти ни с кем не общалась и специализировалась на изготовлении эпических «кирпичей» о непорочных женщинах фронтира и влюбленных в них мужланах с обнаженной грудью и всклокоченной шевелюрой. Наиболее сексуальным актом для парочек, населяющих любой роман Веры Лугофф, было стояние в обнимку на вершине какого-нибудь продуваемого ветрами утеса и прокламирование своей любви трехстраничными предложениями, настолько густо сдобренными метафорами, что от них слипались страницы. Разговаривала Вера в очень похожей манере и всегда демонстрировала презрение, когда ее пространные декларации не порождали ответов в столь же эпическом стиле. Карлсону еще не доводилось встречать автора, настолько влюбленного в собственные творения или чье эго оказывалось столь невосприимчивым к критике.
— И она здесь? — пискнул он.
— Здесь, со всеми своими прибамбасами. Чи привезли ее месяца три назад. И она оказалась вполне
