ураган краски. Службы восстанавливают заголовки домов. А вот еще любопытное. Ацтеки выразили ноту протеста нашему консулу в связи с дрейфом в сторону империи куска Аляски.
— Кроме политики, что-с интересного?
— В романе с продолжением-с «Усадьба-2», что на Нитро-полосе, передают, что у крепостной Осташко снова амуры с барином Степаном. На первом развороте концерт заморских скоморохов «Картонника». Все патлатые, вылитые диаволы с картины Страшного суда!
— Одно бесстыдство, — сокрушенно вздохнул Антон Палыч. — Корректора на них нет.
Антон Палыч любил охоту. Осенью, когда стаи бумажных журавликов подавались на юг, он выезжал в свое поместье и охотился на газетных уток. А когда удача к нему была особенно благосклонна, Антону Палычу удавалось настрелять отличных чернильных куропаток.
— Вы невежа, сударь! — Перчатка Антона Палыча с хрустом заехала гусару по щеке.
Тот, опалив обидчика взглядом, положил руку на саблю.
— Что ж, милейший, сколько угодно. Я вынужден потребовать у вас сатисфакции. Немедленно.
Антон Палыч побледнел, но взгляда не опустил. Сказать по чести, к этому шло весь вечер. Сначала гусаришка наступил Антону Палычу на ногу, затем вылил бокал вина прямо под ноги Софье Абрикосовне и, наконец, — верх бестактности! — на ее справедливое замечание о необходимости извиниться подлец пробурчал: «Дура, курсивом набитая».
От такого любой благородный человек взялся бы за перчатку.
— Я к вашим услугам, — сухо отвесил поклон Антон Палыч. — Выбор оружия за вами.
Гусар смерил пронзительным взглядом худую фигуру противника, словно снимая мерку для гроба.
— Пистолеты. У меня как раз в седельных сумках завалялась пара добрых французских пистолей.
— Что ж, отлично, господин как-вас-там…
— Ландо. Петр Ландо. Думаю, вам стоит запомнить имя человека, который пустит пулю вам в лоб.
— Вы подлец, сударь, но я уже повторяюсь. Мне кажется, довольно болтовни.
На том и порешили. Гости гурьбой высыпали в зимним сад, секунданты быстро расчистили площадку. Петр Иванович, лучший друг Антона Палыча, проверил пистолеты.
— К барьеру! — крикнул молодой корнет, секундант Ландо.
Нервничая, Антон Палыч сжевал кусок промокашки. Красная как кровь луна вынырнула за спиной гусара. «Плохая примета. Хорошо б — для него», — подумал Антон Палыч.
— Сходитесь! — От сорвавшегося голоса корнета с берез слетал снег.
Антон Палыч, видя лишь голубые глаза на меловом лице Ландо, сделал три шага. Пуля скользнула изо рта в дуло, сухо щелкнул курок.
Гусар вскрикнул и осел на снег. У него во лбу плевком застыл кусок промокашки.
— А слыхали ли вы про новую столичную моду, господа? — раскуривая трубку в традиционном пятничном салоне, спросил у присутствующих Антон Палыч. — Многие странные личности стали придумывать себе писателей. Так, некий убивец Раскольников, взяв в соавторы Алексея Карамазова, намыслил историю о господине Достоевском. А сосед наш Чацкий поведал о Грибоедове.
— Это что, — раскидывая карты для виста, хмыкнул Герман. — Вон мне помещик один болтал, что обычный пескарь тоже выкинул подобную штуку. Да и имя писаке такое придумал, хоть за животики держись. Салтыков-Щедрин!
Все произошло, когда Антон Палыч прогуливался возле Аресова Поля. Идущий по другой стороне улицы мастеровой как-то суетливо огляделся по сторонам, а затем выдернул из-за пазухи белый сверток и швырнул его в проезжающую карету. Шуршануло так, что заложило уши.
Антон Палыча сильным толчком отбросило к ограде.
— Анархисты-журналисты! — завопил кто-то, и тут же затрещали полицейские свистки.
— Что же это делается?! — простонал Антон Палыч, качая гудевшей, как колокол, головой.
Посреди брусчатки огромным комком дотлевала карета, переломленная раскаленным заголовком «Вор и казнокрад».
— Газетные, курвы, используют, — пробасил над ухом подбежавший жандарм.
— Что? — переспросил Антон Палыч.
— Бомбы, говорю, газетные. Это, почитай, тиражей в тысячу рванула, — снял фуражку жандарм. — Креста на них нет, на иродах.
В Большом была премьера. Давали концерт для стила с оркестром. Среди публики присутствовали два генерала и один козырной туз.
Антон Палыч, глядя на последнего, подосадовал, что не взял свой картонный цилиндр. Но тут выключили свет, и перфоманс начался.
На сцену вышел дирижер, музыканты перед огромным белым листом ватмана достали перья. Легкий взмах палочки — и в очи зрителей полились божественные ноты музыки.
Ветер рвал крыши с домов и уносил к заливу. Антон Палыч, придерживая шляпу, мелко перекрестился и забежал в переулок. При взгляде на разгул стихии невольно вспоминались предостережения батюшки: «Спасется лишь тот, кто верует и отринет Объем при жизни. И обретет он царство небесное. Покайтесь, грешники, дабы миновало вас плоскодушие и плоскосердие. Ибо зрю я — последние дни наступают. Предпечатные».
Мимо, грустно мыча, пролетела корова.
— Ох, ох, что делается, — запричитал Антон Палыч. — Господи, спаси и помилуй.
А в предвечернем небе уже опускался пресс печатного станка.
Эльдар Сафин, Татьяна Кигим
МИР ДОЛЖЕН КРУТИТЬСЯ
…неужели знатоки канонического права стали
бы изобретать меры против них [колдуний], будь
они ненастоящие?
Отдых — это святое, правильное занятие. Вот любой скажет, и вы сразу поверите, потому что как же иначе? А если это скажет монах-доминиканец, то будет даже еще святее и правильнее.
Когда город открылся перед Игнатием, путешественник осторожно почесал брюхо, задумался и почесал еще раз.
Мысль отдохнуть где-нибудь вдали от монастырской суеты казалась очень привлекательной. Поболтать с простыми людьми, вдосталь напиться вина, повалять вдовушек по сеновалам.
Побродить по пыльным дорогам, поторговаться на рынке не ради покупки, а ради самого процесса.
Перед монахом открылся городок — простой, симпатичный, такой теплый, хороший, добрый.
А потом пошел дождь.
И вот дождь был совсем не добрый.
