предусмотрены. Денег не хватало. Но на общем собрании кто-то задал вопрос, доведется ли деревне справить свое пятисотлетие. Шахта подступала все ближе и ближе, никто теперь не желал здесь селиться, а некоторые уже начали покидать деревню. Химкомбинат заманивал их квартирами с центральным отоплением. Раймельт называл это свинством и безобразием, посылал жалобы сперва в район, потом в округ, наконец — в Берлин. Оттуда и поступила рекомендация — устроить фестивальную неделю, то ли затем, чтобы положить конец жалобам, то ли затем, чтобы успокоить людей, но при этом не помешать уборке урожая. Вот и решено было праздновать между жатвой и уборкой картофеля.
Хлопот было выше головы, поэтому на Элизабет Бош никто теперь не обращал внимания. Регина получила для Пабло место в яслях и снова учительствовала. Ханс вдобавок ко всем своим обязанностям начал изучать шведский язык, отводя под него выходные дни, а то и ночи. А Маша — Маша, та вернулась к Херботу. И снова сопровождала его на всякого рода заседания в Дрезден, Росток — словом, повсюду. Она любила этого человека. А София — это был просто бесцельный взбрык, и она не желала больше ломать голову над вопросом: разумно это или неразумно.
К тому времени, когда расцвела облепиха, Элизабет Бош опять запросилась в отпуск. Теперь уже на несколько дней. Остаток она потом отгуляет, а когда — сказать трудно.
— С события ни под каким видом не отпущу, — сказал Раймельт. Четырехсотпятидесятилетие он упорно именовал событием.
Она еще в жизни никого не подводила — так ответила ему Элизабет.
— Все равно мое дело предупредить. Празднованию дан ход, телевидение уже интересовалось выигрышными моментами.
А потом, когда Элизабет стояла в дверях, он спросил, кому это она понадобилась, невестке, что ли, раз Регина снова вышла на работу. Для больных внуков нет ничего лучше бабушки.
— Я еду в Берлин, — услышал Раймельт в ответ, и, скажем прямо, для него это было чересчур. Дался ей этот Берлин, подумал он. Гардины у нее уже есть, пальто тоже, и туфли зеленые, и новая кофта из исландской шерсти, и шарфик сиреневый, а новые посылки все приходят и приходят. Дело, конечно, хозяйское, она имеет право получать подарки от кого захочет. Но в деревне, между прочим, тоже есть мужчины. А этот гамбуржец ему с первой минуты не внушал доверия. Если тебе что-то надо, изволь приехать сюда, а не околачивайся где-то там в Берлине, на незнамо каких улицах, в незнамо каких ресторанах. Это никогда добром не кончалось. Ни для одного, ни для другого. Вот как обстоят дела, и пусть она узнает, что он думает.
— Ничего такого нет, — сказала женщина.
Она снова вернулась в комнату.
— Право слово, ничего.
Теперь, конечно, ему следовало бы сказать: «Я не хочу, чтоб ты уезжала. Если ты уедешь, мне здесь тоже нечего делать. Деревня — это еще не все, и работа, в конце концов, тоже не все. Рано или поздно они посадят другого на мое место, а я буду сидеть дома и глядеть в стенку. Ты, может, и не поверишь, но мне страшно, и никто из здешних не поверит, но мне страшно».
Впрочем, ничего такого Раймельт не сказал.
Честно говоря, предстоящая поездка страшила Элизабет Бош. Ей казалось, что она все глубже увязает в чем-то, из чего нет пути назад. Ален писал, настаивал, просил. Он был робкий и какой-то беспомощный. Порой до смешного. Потом он снова казался ей очень сильным. «Горы где-то кончаются, а вот море...» Он так никогда и не договорил эти слова до конца. Но может, именно поэтому она снова и снова задумывалась о том, какое же оно, море, на самом деле: огромное, большое, бесконечное. Может, Ален и сам этого не знал, а может, и знал, но не было таких слов, чтоб описать море, как нет их для многого, с чем она встречалась на своем веку. Горы где-то кончаются, а вот море... Она знала, что рано или поздно сделает, как хочет Ален. Жена да убоится мужа своего, так она это заучила, так оно, пожалуй, осталось и по сей день. Но уехать она не уедет. Ни за что. Здесь у нее дети, здесь могила мужа, а возле могилы мужа кусок земли, который ее дожидается. Чего ради она за него уплатила, уж верно не для того, чтобы бросить.
— Ну что ж, желаю счастья, — сказал Раймельт.
— Верно, так оно и будет, — ответила женщина.
И ушла.
— В другой раз извести меня заблаговременно, — крикнул бургомистр ей вслед, но Элизабет уже не услышала.
При всех неувязках и сложностях в отношениях между двумя государствами и системами существовали и твердые установки. Каждый хотел жить, и каждый отыскивал средства к существованию. Берлин, снова и снова Берлин. Хотя никто не мог бы сказать, какая судьба уготована этому городу. Стена, она же государственная граница, достопримечательность для высоких гостей и для туристов — посмотрите туда, посмотрите сюда, — с одной стороны вся расписанная, с другой — бдительно охраняемая. Одни только кролики хорошо себя чувствовали в подстриженной траве ничейной земли.
Якоб Ален не верил в полное уничтожение человечества. Земля еще станет прекрасной, просторной, без изгородей. Но жизнь в новом тысячелетии его не слишком волновала. «Чтоб немножко солнца над Эльбой и вместе пройти жизнь до конца», — однажды написал он Элизабет. А она в ответ: «Опять ты говоришь глупости».
А сама украдкой достала школьный атлас детей, нашла эту реку и нашла этот город. Ей так хотелось узнать, как ему там живется и что значат слова: горы где-то кончаются, а вот море...
С помощью брата Якоб снял комнату в районе Пренцлауэрберг. Квартира принадлежала одной разведенной женщине. У нее в Западном Берлине жил дядя, а друг дяди был постоянным клиентом Бернарда Алена. Якоб платил за комнату в той валюте, которая больше устраивала женщину, и обе стороны были довольны.
Полуночник.
В двадцать четыре часа — здесь. Потом — туда, а через полчаса обратно. Между этим «туда» и «обратно» штемпель пограничного контроля. Ален уже не помнил, как он узнал об этом способе: то ли заметка в газете, то ли передача по телевизору, то ли разговор с товарищами в порту. Целую неделю сновать между пограничными столбами. А брату он сказал: «Знаешь, иногда мне кажется, что мы стоим на мосту, машем кораблю, но с корабля никто не машет в ответ». И брат на это: «Опять ты ударился в философию». Бернард Ален считал всю затею Якоба чистым безумием.
«Безумие — не безумие, — отбивался Ален, — но так оно будет».
«Только бога ради не делай глупостей, — предостерегал брат. — Ихняя полиция и суд церемониться с тобой не станут. А всего лучше — выкинь ты эту женщину из головы. Мало их, что ли, между Гамбургом и Мюнхеном».
Якоб смеялся над страхами своего брата. На вопрос, уж не собрался ли он часом жениться на этой женщине из Саксонии, отвечал беззаботно: «Само собой».
«А она, она-то за тебя пойдет?»
Так, напрямик, Якоб Ален еще ни разу ее не спрашивал. А чего им, собственно, ждать? Вот он и снял квартиру в восточной части города, чтобы обо всем договориться.
«Думаю, да», — отвечал он.
Квартира была расположена на втором этаже дома, окнами на задний двор. С вокзала Элизабет взяла такси. Комната была большая, высокая и темная. Со двора несло залежалыми костями. Сюда выходили подсобные помещения мясной лавки. С четырех сторон двор обступали грязные стены домов. Стены подхватывали каждое слово, сказанное во дворе, каждый удар по мусорным бакам и несли кверху. Элизабет всякий раз вздрагивала. Ей казалось, будто ее заперли здесь.
И это при том, что хозяйка оказалась душевной женщиной, не задавала лишних вопросов, сварила хороший кофе.
— Я целый день на работе, располагайтесь, как дома, — сказала она, дала Элизабет ключ и ушла.
Элизабет хотела сбежать, но не могла сделать ни шагу. Дева Мария, думала она, дева Мария. А это значило: почему я делаю так, как хочет он? Детям будет стыдно за свою мать. Тут она вздрогнула, потому
