что внизу у мясника взвизгнула какая-то женщина. Элизабет придвинула стол к окну, переставила стулья, порылась в своей большой сумке, достала оттуда все, что привезла: пироги, маринады, салями — и принялась есть, есть. Когда он придет, она прямо так и скажет: «Не морочь меня твоими фантазиями, черные чайки, синие чайки, ерунда какая. Где кто живет, там ему и хорошо».
У нее вдруг отлегло от сердца. Все очень просто, она — глупая баба, а Раймельт — умный мужчина. «Нечего тебе там делать». Он прав, так оно и есть.
Проверка на границе тянулась бесконечно, паспорт разглядывали дольше, чем обычно. Таможенник заставил выложить на стол все предметы из портфеля, спрашивал, не везет ли он журналов, кассет. Когда Якоб начал терять терпение, молодой человек строгим голосом ему сказал:
— Кто к кому едет, вы к нам или мы к вам?
Немало времени ушло у него и на то, чтобы поймать такси. Он хотел объяснить Элизабет, почему так припозднился, но ее не интересовало, что какой-то министр или партийный лидер произнес в здании рейхстага речь против чего-то или за что-то, во всяком случае неприятную для здешних властей, не интересовало ее также, хватает в Берлине такси или нет. Ей было худо оттого, что она так много съела, а от долгого ожидания — еще хуже.
Якоб Ален сел на один из жестких темных стульев, Элизабет подошла к окну и выглянула во двор. Оба были утомлены, словно после тяжелой и бессмысленной работы. Стояла такая тишина, что можно было слышать ход времени. А потом прозвучали эти слова. Якоб сказал их, и даже не ей, а самому себе сказал, не разочарованно, не огорченно, он просто констатировал:
— Есть на свете люди, про которых счастье не писано.
Только тут она повернулась к нему и взглянула на него. Ей вдруг показалось, что она должна защитить его, удивительное чувство, до сих пор она испытывала его только по отношению к детям. То ли правая рука Якоба без двух пальцев растрогала ее, то ли слишком большие уши, то ли ожило в ней воспоминание, как он шел по деревенской улице и земля словно раскачивалась у него под ногами. Во всяком случае, она начала прибирать разбросанные вещи.
— Ты, верно, проголодался, — сказала она.
А он:
— Наша первая размолвка.
— Боюсь, это все ошибка.
— Что?
— Да вот, у нас с тобой.
— Мы пока даже и не пытались.
— Мне уже не тридцать лет.
— Но и умереть ты пока не умерла.
Якоб ел безо всякого аппетита, хотя на улице испытывал ужасный голод. Потом они сидели в нише перед высоким окном. Стемнело, но они не зажигали огня. Так каждый мог оставаться сам по себе, хотя их и тянуло друг к другу. Начался дождь, капли стучали по крышкам мусорных баков, и Элизабет думала: «Здесь бы я жить не смогла». Она не сообразила, что это вовсе не ее слова, а слова Алена.
— Скажи что-нибудь, — попросила она.
— Что сказать?
— Что-нибудь.
Она похожа на Грету, подумал он. Но что ей сказать, в голову не приходило. Да и вообще он не любил много разговаривать. Элизабет подумала: опять я. Дети, те ухитрялись после какой-нибудь ссоры по два дня не проронить ни слова, покойный муж — тоже. А она такого напряжения не выдерживала. У бабушки схлопочешь, бывало, по мягкому месту — и порядок.
Как тихо стало, прямо страшно от такой тишины. Подобные мысли начали у нее появляться, когда разъехались дети. Сын все время хотел съездить вместе с ней в Чехословакию. И не понимал, почему она боится такой поездки.
— Расскажи мне про твою жену.
— А чего про нее рассказывать?
— Она была красивая?
— Да.
Элизабет очень хотелось услышать от него, что и она тоже красивая. Пусть даже это неправда, все равно услышать было бы приятно.
— Ты очень ее любил?
- Да.
— А она?
— Она была добрая женщина.
И снова Элизабет почувствовала в нем какое-то внутреннее сопротивление. Здесь было что-то заповедное, чего никому трогать не дозволялось. Но тогда стоит ли ехать с ним в чужой город, в тот дом и тот сад, где каждый кустик рассказывает о другой, которая для Якоба совсем не другая, а другая только для нее, Элизабет Бош, переселенки.
— Мы тоже всегда хотели иметь детей, — вдруг заговорил он, — но когда на город начали падать бомбы, каждую ночь, и весь город горел, тогда мы даже порадовались, что у нас нет детей. — И потом, словно догадавшись, о чем думает женщина, он сказал: — Во мне все заглохло. А совсем без радости человек просто не может жить.
Вот это она вполне могла понять. Ей захотелось сказать Якобу что-нибудь ласковое, но она не знала, что именно. И провела пальцами по его лбу, по его губам, по его изувеченной руке. А он сидел неподвижно, боясь, что это может кончиться так же внезапно, как и началось.
В половине одиннадцатого отправились на пропускной пункт. У самого перехода Якоб сказал:
— Я сейчас вернусь.
Женщина схватила Якоба за руку, словно боясь, что его у нее отнимут. Все еще лил дождь. Элизабет зашла в подъезд. Ее знобило.
Когда прошел час, а Ален так и не вернулся, она решила, что с ним что-то случилось. Она хотела подойти к пограничникам, но духу не хватило, хотя, конечно же, ей бы ничего плохого не сделали,
«Ведите себя разумно, гражданочка».
Она больше не желала вести себя разумно. Она всю жизнь была разумной. А теперь она хотела быть такой, про которую люди говорят: ненормальная или неразумная. «Во мне все заглохло, а совсем без радости человек не может жить».
«У меня есть мои дети, у меня есть мои дети, у меня есть мои дети».
Она без устали повторяла эти слова так, будто они могли прибавить ей силы, и при этом сделала удивительное открытие: дети теперь не так уж много для нее и значат, меньше во всяком случае, чем этот мужчина, который куда-то запропастился и больше не приходит. Она почувствовала слабость в ногах и оперлась на выступ в стене.
И вдруг перед ней возник Якоб Ален.
— Пошли домой, — сказал он.
Они начали искать дорогу и тут только поняли, что дома-то у них нет. Трамваи уже не ходили. Пробовали остановить такси, раз, другой, третий. Такси не останавливались. Два часа они брели по пустынным улицам. Над городом они слышали все крепнущий рокот ночного самолета. И хотя они никого и ничего больше не встретили, она по-прежнему испытывала страх, ей хотелось сесть на край тротуара и никуда больше не ходить. Пусть наступит день, а за ним ночь, а за ночью опять день.
— Мы скоро будем на месте, — сказал Якоб Ален. Он стоял под дуговым фонарем и отыскивал на карте улицу.
И тут Элизабет поняла, что такая жизнь не по ней. Может, виной всему была ночь, чувство заброшенности, страх неизвестности. А ведь было время, когда она жила, не ведая сомнений: дети, деревня, работа. Может, именно эта ночь и определила ее дальнейшую судьбу. Едва они переступили порог
