Выручило его появление Дирижабля. Времени даром тот, как видно, не терял. На его шее висела тяжелая мониста золотистого лука, а на сгибе локтя – несколько низок сушеных грибов.
– Привет, Маня! – жизнерадостно поздоровался Дирижабль.
– Я не Маня, – прошептала продавщица.
– Какая разница! Не Маня, так Таня. У тебя муж есть?
– Ага, – она кивнула.
– Этот, что ли? – Дирижабль покосился на деда.
– Не-е, это покупатель.
– А раз покупатель, пусть домой идет. Иди, папаша, иди. Мы тут свататься будем.
– А гвоздь? – осведомился дед.
– Гвоздь тебе в собесе на Первое мая бесплатно выдадут, – успокоил его Дирижабль и, не дожидаясь, пока озадаченный этой новостью дед удалится, с видом заправского ухажера, пританцовывая на ходу, подкатил к продавщице. – Значит, муж у тебя есть! Ну, не беда! Со мной ты, Маня, мать родную забудешь, а не то что мужа! – тут его внимание привлекла рыболовная сеть. – Глянь, как раз то, что мне нужно! Сколько стоит?
Продавщица, смущаясь, стала объяснять, что сети продаются по разнарядке райпотребсоюза только членам рыболовной артели (хотя оставалось загадкой, откуда такая артель могла взяться в дремучем лесу).
– Жалко… – очень натурально расстроился Дирижабль. – Ну если так, иди к мужу. А мы здесь останемся. Можешь запереть нас, если не доверяешь. Имеется сигнал, что на твой магазин этой ночью налет состоится. Дошло?
– Ага, – продавщица снова согласно кивнула, хотя было заметно, что на самом деле до нее ровным счетом ничего не дошло.
– Подождите! – сказал вдруг Кульков, стесняясь молодой и симпатичной продавщицы, он отвернулся, чтобы поправить в носу ватные затычки. При этом одна из них совершенно случайно выскочила, и Кульков унюхал нечто такое, что сразу насторожило его. – Одну минутку…
Мимо стеллажей, на которых гирлянды кирзовых сапог соседствовали со школьными тетрадями, персолью и томатным соусом, он прошел в угол магазина, где из чугунного горшка извлек обернутый целлофаном конверт с тоненькой пачкой денег.
Решительно разорвав конверт (продавщица вскрикнула, решив, что переодетые в милицейскую форму грабители, завладев деньгами, сейчас примутся за нее), Кульков веером раздвинул купюры и выбрал из них одну – сотенную. Именно от нее исходил едва уловимый мятный запах, напоминавший об аптеке, сердечных болях; немощной старости – запах, преследовавший его все последние дни.
– Не помните, кто вам ее дал? – спросил он у продавщицы.
– Парень какой-то еще перед обедом приходил. С бородой. На туриста похожий.
– Какие же сейчас туристы!
– И я так подумала. Опухший он какой-то. Грязный. Да еще в черных очках. Сначала вина просил, а потом бутылку лимонада купил. Я ему с сотни еле сдачу набрала.
Кульков снова понюхал новенькую, хрустящую бумажку и вспомнил, наконец, давно вертящееся на языке слово: «Валерьянка!» Точно – валерьянка. Разрозненные, казавшиеся случайными детали складывались в стройную, ясную конструкцию. У Кулькова взмокли ладони, во рту появилась неприятная сухость.
– Нужно позвонить в отдел; – сказал он Дирижаблю. – Кража будет именно здесь. Пусть срочно посылают помощь и перекрывают дороги.
– Ты что, Кулек, рехнулся? – спросил Дирижабль, впрочем не очень уверенно. – За панику знаешь что бывает?
– Все точно. Голову даю на отсечение. Перед кражей воры оставляют в магазине сотню, обрызганную валерьянкой. А потом по ее запаху находят и все остальные деньги. Вот и весь фокус.
– А почему именно сотню?
– А чтобы ее со сдачей не выдали.
– А почему именно валерьянкой?
– Можно, конечно, и другим чем-то. Тут дело случая. Они в машине ездят, а ничего более подходящего в дорожной аптечке нет.
– Ничего не чувствую, – Дирижабль брезгливо обнюхал сотенную.
– Вы и не почувствуете. У вас обоняние тупое.
– А у них, выходит, кто-то вроде тебя есть… острый?
– Видимо, есть.
– Ну ладно, я доложу. Мне не трудно. Но учти, если что, отвечать будешь ты. Где тут у вас телефон? – обратился он к продавщице.
– Наш неисправен. Сходите к лесниковой вдове. Третья хата отсюда.
Дирижабль исчез на полчаса, а когда вернулся, вид имел не то хмурый, не то озабоченный.
– И там не работает. Говорят, какой-то хлюст в обед заходил, попить спрашивал. А как ушел – сразу и телефон испортился.
– Ясно, – сказал Кульков.
– Что тебе ясно? Думаешь, перерезали?
– Уверен.
– Ладно. Нечего впустую болтать. Поехали в город, соберем подмогу.
– Не успеем. Два часа в один конец. А они где-то неподалеку прячутся.
– И что ты предлагаешь? С пукалками на автоматы лезть? А может их там целая банда? Ты в своем уме? Не хочешь ехать – не едь! А я за рубль с полтиной подыхать не собираюсь! У меня детей трое! Сказано ведь было – не рисковать! Подумаешь, невидаль какая – кража! Спишется, раскроется! А тебе на могилу и памятник никто не поставит.
– Хорошо, езжай.
– А ты?
– Я останусь. Народ соберу, мужиков. Супруга ее попрошу помочь. Как-нибудь справимся. Только вы там не задерживайтесь.
– Мы мигом! Одна нога здесь, другая там!
Дирижабль поспешил к выходу, потом вернулся, прихватил забытую на прилавке фуражку, глубоко нахлобучил ее на свою несуразную башку и, уже окончательно, канул во мрак. Спустя пару минут где-то на окраине деревни резко лязгнула автомобильная дверка, вспыхнули фары, машина завелась, резко рванула с места и вскоре шум ее мотора затих вдали.
– Зря вы это, – сказала продавщица. – Нет у меня мужа, я пошутила. Десять баб у нас в деревне, да дедка Трофим, вы его видели. Был еще один дед, да на прошлую пасху помер. С нами лихой человек что захочет, то и сделает. Я кричать буду – никто не поможет. Так что вы лучше идите отсюда. Я вас могу на гумне спрятать.
– Нет, – сказал Кульков. – Я здесь останусь. Запирайте магазин. Делайте все, как обычно. Деньги на прежнее место положите.
Лежать в темноте и тепле на мягких, пахнущих пшеничной мукой мешках было удобно и покойно. Никто не зудел под ухом, никто не учил жить, никто не лез в душу.
Ни единый звук не проникал сюда снаружи, ни один огонек не светился за окном. Время как будто замерло, сгустилось, стало тягучим и податливым, как паутина, и он все глубже погружался в эти ласковые, баюкающие тенета. Даже предстоящая схватка почему-то уже совсем не волновала его. Человек, которого он поджидал здесь, умел улавливать самые слабые, почти неощутимые запахи и, следовательно, был чем-то похож на самого Кулькова. Кто это будет, хладнокровный и циничный преступник, ловко использующий свой редкий талант, или несчастный изгой, доведенный до такой жизни насмешками и презрением окружающих, Кульков, конечно, знать не мог, однако всей душой надеялся на лучшее. Он верил, что уговорит, усовестит незваного гостя, а может даже и слов никаких не понадобится – ведь добро и участие тоже имеют свой неповторимый запах, совершенно не похожий на запах равнодушия и ненависти.
Сладкое оцепенение полусна-полуяви все сильнее овладевало им. Тревоги и заботы дня отступили.
