обижайся, отвечу украинской присказкой бачили вочи, что покупали…
— 0 моей причастности или непричастности — отдельный разговор. И о точильщиках инструментов — государстве. Точильщики-то разные бывают. Нынешние точильщики обманным порядком вырвали у народа его инструмент — государство. Точильщики, назвавшиеся демократами, сначала расстреляли из танковых орудий инструмент народной власти и создали свою власть воровского, грабительского меньшинства разрушителей. Превратившись из демократов в либерал-демократов, пользуясь властным инструментом, они все отобрали у трудового народа, начиная от святого права гарантии на труд и кончая божьим правом на землю…
Мысли его в сонной голове текли медленно и ровно, он, не открывая глаза, мысленно осмотрел комнату, как бы желая убедить собеседницу в том, что все у него вокруг правильно и все на месте и можно вести спокойное рассуждение о своей жизни. Он знал, что сейчас в квартире его светло и покойно, все пребывало на своем месте с тех пор, как он, женившись на своей Людмиле Георгиевне, ввел сюда вместе с нею любовь, мир и взаимную надежду на счастье совместной жизни.
И он даже во сне ощутил, что в комнатах, наполненных светом и покоем, устоялась и даже как бы гранитно затвердела их взаимная любовь, но снаружи, оттуда, где темной рекой текла большая жизнь и откуда должна полниться их личная жизнь, увенчанная взаимной любовью, не только не вливалась, даже не струилось, даже не капало то, что должно было наполнять их жизнь счастьем и довольством. Он крепко сомкнул веки, вдавил голову в подушку и, отдаваясь глубокому сну, повел дальнейший разговор:
— Раньше, в советское время, ты, Россия, действительно, была для меня Родиной-матерью — ласковой, доброй, заботливой, искренне родной, как мать, хотя иногда и взыскивала строго. И я спокойно и уверенно, можно сказать, безмятежно, как беззаботный твой сын, жил в твоих теплых, нежных, материнских объятиях и преспокойно думал, что все так во век и будет, и не подозревал, что это все может вдруг резко измениться в худшую сторону для меня, человека труда. Только теперь, особенно после путешествия по Чечне, я понял, какое великое, высоко гуманное человеческое счастье мы все, трудовые люди, дети твои, потеряли. И за что только нам ты такое наказание устроила, за какие провинности? Неужели безмятежная человеческая жизнь детей твоих может служить причиной для такого жестокого, безжалостного испытания? — он во сне глубоко и тяжело вздохнул, полежал минуту в бездумье, потом опять отдался беспокойным сновидениям:
— Труд мой, который чужеродные демократы осквернили и обесценили, превратили в рабское повиновение, перестал быть естественной, природно-призывной потребностью. Для меня он был духовным наслаждением, моральным приютом, с ним и в нем я чувствовал себя настоящим человеком, с ним я ощущал певучесть души, и усталость тела с завода я нес как радость трудового наслаждения, а благодарность людей за мой труд была для меня ценнейшей наградой и поднимала мой дух и мои моральные силы для нового трудового дня. Теперь же мой труд в рыночном трудоустройстве стал простым, часто несбываемым товаром и предметом рабского, насильственного принуждения, которое постоянно надо мной кружится страхом превратиться в безработного, лишнего, неприкаянного человека. Вместо духовного наслаждения мой труд превращен в моральное, духовное терзание и физическое измождение… А в свободное от работы время я любил проводить в игре в футбол. Это было радостное отдохновение и наслаждение дружеским состязанием с товарищами. Сколько было искренних товарищеских объятий! Я и теперь еще погонял бы мяч, но отобрали игровое увлечение — даже мяч не за что купить, — лишили того настроения, которое заряжало спортивным азартом, все стало чужим, дорогим, тяжелым, ненужным. А дети! Растить детей было большой радостью, потому что дети представляли высочайший природный дар, божеское подношение, и растить их — было свершение святейшей человеческой обязанности, исполнение высшего человеческого долга, а вырастить детей — сделать себе подарок, ниспосланный небом. Теперь же люди впадают в позорнейшее, Богом презренное кощунство по отношению к детям и роду людскому, молодые люди стали бояться иметь и растить детей. Так скажи мне, моя родная Россия, зачем ты напустила на своих людей такое ужасное превращение, чем мы прогневили тебя?
При этом вопросе — у него слегка дрогнули веки и ему примнилось, что вместо солнечного света комнату заполнил какой-то сияющий, легкий, не очерченный ощутимыми границами, но ясно проступающий призрак в образе необычной, волшебно обворожительной женщины, какой и должна быть Родина-мать. И она ласково спросила у него:
— Что ты называешь Россией? — Подумав, она сама ответила: — Без территории, конечно, России, как географического понятия, не будет, но и без русского народа, прежде всего, ее также не будет, как не было в оные века. Наименование свое в мире я, Россия, получила от своего, русского, народа. И все, что делается теперь в России, делается, как и прежде, народом. Но с некоторых пор я народа своего не узнаю. Мне кажется, он утратил свою мудрость, неиссякаемую энергию и героизм. Все, что я создавала в своих границах разорено, бездумно разбросано в неверные, неспособные, продажные руки, а я осталась ощипанной со всех сторон и стала как бы ненужной и чужой русскому народу. А ведь в свое время он не только мог себя сохранить от чужеземных посягателей на его национальную независимость, гордость, самобытность и особое русское достоинство, что снискало ему уважение всех великих народов мира, но и приютил у себя, пригрел по-отечески и сохранил в национальной целостности больше сотни малых народов, сберег их человеческое достоинство в мире. Но неразумно, вопреки здравому смыслу и законам истории, развернул меня, свою Россию, на 180 градусов, он, мой русский народ, позволил разбросать и свою же, русскую, нацию, чем сам же обрек миллионы отброшенных братьев и сестер своих на унижение, притеснение и на рабское угнетение, а всего себя, — безропотного и самоугнетенного, — обрек на вымирание, дозволив для этого использование всех изобретенных методов духовного, безнравственного и физического
уничтожения. Боюсь, что в случае, если дело и дальше так пойдет, то дойдет до полной деградации русской нации, а люди мира станут смотреть на нее, как на прокаженную. Это — на народ, давший миру прекрасную, великую культуру, новое, советское направление цивилизации. И теперь в исторической науке так останется раздел советской истории. Правда, лжецы от истории стараются советскую эпоху извратить и оболгать до изуверства. Так-то, уважаемый Николай Минеевич.
Он терпеливо слушал завораживающий голос прекрасного призрачного видения, постепенно наполняясь желанием возражения, и, наконец, проговорил:
— Все ты сказала верно, правильно оценила безволие и неразумное согласие, и терпение народа. Он, как одураченный, смиренно смотрит на свое вымирание, на свое духовно-нравственное разложение, но это происходит оттого, что, как я уже сказал, над ним довлеет фатум существования государства, как инструмента у наглого и все подавляющего меньшинства, в том числе и подавляющего волю всего народа.
— Ты, Николай Минеевич, прав, но лишь отчасти. В человеческом мире действительно существует фатум, довлеющий над людьми. Только он гнездится в частной собственности. Нынешнее наше государство и созданный им государственный аппарат призваны служить не трудовому народу, а частной собственности и ее владельцам, их сохранению и утверждению над жизнью и судьбой народа. По отношению к частной собственности служащее ей государство есть ее вредоносная плесень, разъедающая общественную трудовую первозданность людей и уже поэтому враждебное трудовому народу. Чтобы избавиться от давления фатума, от неотвратимости судьбы, от предопределенности рока, от страха, людям надо избавиться от частной собственности на средства производства, от ее всепроникающей заразы.
— Да, но как это сделать, если говорят, что влечение к частной собственности заложено в природных инстинктах человека?
— Ты прав. Собственность как таковую не следует отвергать. Но чтобы снять ее властное давление, надо придать ей форму общественной собственности вместо частной, то есть привести ее в соответствие с общей формой труда людей, с их общинностью жизни. И сразу все за этим поменяется: общественный и государственный строй, и отношения между людьми, и все человеческие ценности, и морально- нравственные основы целей жизни.
— Опять же, как это сделать?
— Ты меня удивляешь скорой потерей исторической памяти своей, Николай Минеевич, хотя твое путешествие в Чечню, не говоря о твоей недавней отчаянности от безработицы и безысходности, должны были бы оживить, если не сохранить, память о нашем еще совсем недалеком советском прошлом. Ну, да я напомню тебе нашу с тобой историю. Я, озабоченная жизнью своего российского народа и выходом его в
