дел не нашлось, формально оставаясь на работе, она ничего не получала, что означало вынужденный неоплачиваемый отпуск, за которым следовал добровольный уход с работы по собственному желанию. И молодые, здоровые люди, образованные, способные специалисты инженерного дела, по существу садились на скудные заработки родителей и на столько же скудную бабушкину пенсию.
Но жизнь не соглашается пребывать в неподвижности, ее закон — движение, хоть в обратном направлении, но — движение. И Шумеевых втянул в себя водоворот обратного мутного течения и выплеснул Софью за ворота завода, и надо было искать выход для продвижения жизни, а Людочка затем в жизнь и явилась. Тут и заработал инстинкт матери.
Софья поняла свои обязанности по защите существования семьи по-своему. Сняв на собственный риск остаток денег на сбережении от компенсации за дом, она наладилась на Москву, кстати, перед глазами уже были примеры.
— Сперва я привезла восемь пар женских зимних сапог и сама расторговала их на рынке, — рассказала Софья Татьяне Семеновне о начале своего торгового занятия. В ее голосе слышалась гордость за свою удачливость, вроде того, что эта торговая удача и сделала ее не то что счастливой, но деловой самостоятельной женщиной.
— От первой же операции у меня получилась прибыль, которая, как я тут же поняла, имеет такую природу, чтобы запускать ее в оборот для возрастания.
Софья, играя волоокими, темными глазами и вздрагивая тонкими бровями, говорила так, что она уже достаточно постигла все законы прибыли, которые двигают не только рычагами торговли, но и управляют поступками, характером торгового человека — героя рынка, — его мышлением и энергией. Наживаясь, прибыль как бы аккумулирует в себе человеческую энергию, становится уже двигателем, генератором этой энергии.
— Так я и сделала, — слегка прихвастнула далее Софья, поглаживая головку дочери, которую только что привела из детского сада Татьяна Семеновна, а завтра снова отведет ее в детский сад. — Я поехала второй и третий раз в столицу, а за ними установились регулярные поездки по мере надобности, — смеясь, хвалилась Софья своим утверждением в бизнесе. — Для меня такими лучами расходились реформы из столицы — короткими челночными операциями. Теперь они приносят мне прибыль не только для оборота, — и для накопления. Сейчас я могу привлекать себе помощников. Первым таким помощником стала свекровь Марья Сергеевна, пока я ездила за товарами в Москву, она торговала на рынке. Так что рыночные реформы для меня, можно сказать, определили курс жизни, или я его, этот свой курс, нашла в реформах.
— А как же с вашим заводским делом, с инженерной специальностью? — осторожно спросила Татьяна Семеновна, боясь задеть больное место в душе Софьи.
— На завод и на свое инженерное образование я махнула рукой, как на незадавшееся дело.
— И без сожаления? — еще усомнилась Татьяна Семеновна в своем наблюдении.
— Без сожаления! — весело и как бы без оглядки в свое прошлое воскликнула Софья. — Больше того, я уже укрепилась в мысли, что время, отданное институту и заводу, было потеряно для накопления моего торгового капитала, а те мои годы — впустую ушедшими для моего главного дела.
— А что, ежели время изменит образ жизни в строну от частного капитала? — сказала Татьяна Семеновна, пытливо глядя Софье в волоокие глаза. — Или, скажем, люди труда захотят изменить строй жизни, ориентируя его на общественную собственность.
Софья спокойно, с иронией взглянула на Татьяну Семеновну и насмешливо проговорила:
— Опять в социализм? — и вдруг окрепшим голосом произнесла: — А мы не допустим никаких изменений и новой ориентации в сторону от частного капитала и не отступим от своего главного дела.
Татьяна Семеновна не стала уточнять, в чем Софья видит свое главное дело, было и так понятно: оно было для нее в накоплении торгового капитала, хотя он, ее капитал, был примитивным, спекулятивным, но стал целью ее жизни, как спортивные тренировки, не приносящие, однако, ни спортивного мастерства, ни спортивных рекордов.
Они сидели в зале на мягком, с высокой спинкой диване, от которого пахло теплой пылью, как от полевой дороги в летний жаркий день. По сторонам стояли такие же мягкие и пыльные два кресла, и кругом были дорогие заморские ковры с яркими узорами. Ковры были тоже толстые и мягкие.
Татьяна Семеновна уже знала, что Софья все это накупила со своих торговых капиталов, очевидно, стремясь создать теплый, мягкий квартирный комфорт, не замечая, однако, от этого всего ни удушливости, ни пыли. Не замечая и того, что эта коверная пыль удушила в молодых хозяевах, в прошлом в дельных инженерах остаток духовных потребностей, интерес к общественной жизни, заставила их забыть о существовании театра, библиотек, художественного музея, журналов, газет. Они уже давно не прочли ни одной книги, а вместо книжных шкафов в зале стояла во всю стену от пола до потолка дорогая, орехового дерева стенка, наполненная непонятным стеклом и фарфором.
Неужели к этому они должны сводить свою жизнь? — думала Татьяна Семеновна, оглядывая комнату с тоскливым чувством. — Неужели они не замечают, как вяло и мутно протекает время мимо них, и что каждый день ничем их не развлекает, кроме как новым накоплением рублей и долларов? Неужели из таких бездуховных людей должно состоять наше общество? Если это так, значит, общество тяжело заболело, и у него нет светлой перспективы. Эти мысли обняли ее сердце гнетущим, тяжким чувством, и она вошла к себе в квартиру с воспаленным мозгом…
Старшие Шумеевы открыли перед Татьяной Семеновной еще одну ширму, за которой тоже скрывался удушливый сумрак реформ.
Как-то толкаясь и суетясь с первыми сапогами Софьи в рыночной толкучке, Марья Сергеевна столкнулась с товаркой по заводской работе Евдокией Коршуновой. Веселая нравом, Евдокия, как и прежде, носила на круглом, краснощеком лице, в лукавых черных глазах, в весело вздрагивающих черных бровях и в блеске красивых белейших зубов незатухающую улыбку. Она весело окликнула Марью:
— Эй, подруг, Марья, постой-ка!
Марья остановилась, оглянулась, искренно обрадовалась встрече с Евдокией. Они сошлись в толкающейся, словно согревающейся или играющей в непонятную игру, гудящей, воспаленно дышащей толпе, не обращая внимания на толчки.
— Ты что, тоже спекуляцией промышляешь? — весело и громко начала допрос Евдокия.
— Теперь этот промысел вроде называется по-другому, — отшутилась Марья.
— Да-а! Нынче спекуляция называется малым предпринимательством, а мы с тобой и все эти, — она взмахнула кругом рукой, — представители будущего или сегодняшнего третьего класса… Ну-ка, отойдем в сторонку.
Они отошли к торговому ряду, стали у торца длинной стойки, заваленной разной одеждой, под козырьком кровли.
— Ну, расскажи, как живешь? Как промышляешь? Тоже вышвырнули за ворота бывшую ударницу? — и Евдокия громко рассмеялась, хотя вопросами палила сочувственно и печаль жизни невозможно прикрыть никакой наигранной веселостью и бодростью.
— Да вот невестке помогаю, она тоже имеет свое место… Знаешь, у меня получается, как в школьном стихотворении: отец, слышишь, рубит, а я отвожу, то есть Ельцин, слышишь, рубит, а я разношу, — горько пошутила Марья Сергеевна и рассказала во всех подробностях, как складывается жизнь.
— Ясно, подруга, судьба у нас у всех одинаковая, — засмеялась Евдокия. — Но так, как ты взялась за рыночные дела, — не годится, это ни то, ни се, без размаха… Пойдем-ка за мной.
0ни сквозь глазеющую и приценивающуюся толпу прошли между торговыми стойками на противоположный конец.
— Вот мое торговое место, — показала Евдокия на полутораметровую площадку на стойке, заваленную так же, как у соседок, разнообразной, скорее, однообразной женской одеждой, и зашла за стойку, поблагодарила соседку за присмотр. — Это она приглядела за моим местом, пока я отлучалась… Понимаешь, целый день стоишь и по надобностям нельзя отлучиться. Не то, чтобы нельзя, а боишься, что покупателя какого-нибудь выгодного пропустишь, а я научилась их не пропускать. Место мной постоянно заарендовано… А кончается торговый день — все сгребаю в баулы и на тачке домой, и так день за днем, пока не распродам, за месяц-полтора тощают баулы, тогда — в заморье, где это барахло дешевле. Не легко, конечно, а что делать?
