бесправие и рабство рабочего человека и не оцениваешь того, что было у нас такое великое счастье, как жизнь в советском обществе. И не можешь оценить этого счастья, потому, смею тебя заверить, что считал его естественным явлением в мире. И советские люди, между прочим, тоже были новым, единственным явлением в мире, и надо много мысли твоей потрудиться, чтобы все это понять…. Или возьми другое. В то наше советское время мы с тобой работали на государственном заводе, и двигатели, которые мы с тобой производили, шли государству, то есть на общее благо. А общество наше через наше же государство из нашего общего труда предоставляло нам все социальные блага, даже растило и учило наших детей. И зарплата была у нас довольно-таки достаточная как для мастеровых рабочих, и почет нам был за это, и знатность, за что был выставлен на Доске почета. Но после либеральных, то бишь буржуазных реформ положение поменялось. Теперь на частном предприятии продукция делается не для государства, а для рынка. Конечно, ее может купить каждый на этом рынке, если есть за что. Но суть в том, что вырученные доходы идут не государству на общее благо, а на банковский счет хозяина завода. О наших социальных правах и речи нет. Их, оказывается, можно теперь только купить у того же хозяина завода, за плату, какую он назначит, с расчетом, чтобы наша зарплата вернулась к нему опять же с прибылью. Такая, брат, петрушка получается. Профсоюзный рабочком тут предусмотрительно ушел вообще в сторону, вернее, под хозяйскую длань укрылся. Вот такое, братец, дело, с которым ты не знаком, и в этом мы с тобой расходимся. Но в последнее время, то есть, откровенно признаюсь, за время безработицы у меня появились мысли, что рабочим людям надо защищаться, надо восстанавливать советскую власть, то есть власть рабочего народа. Значит, власть труда восстанавливать над властью денег, потому что, братец, нас разделили — власть денег и безвластие труда, права денег и бесправие труда. А защищаться, как я теперь отлично понял, надо силой рабочей организованности. Рабочей организованности, однако, без рабочей организации не получится. И хорошо, что такая организация еще сохранилась, что нашлись люди из нашего же брата, которые приложили усилия для сохранения такой организации — а это наша с тобой партия по названию — коммунистическая. Так вот и тут у нас получаются расхождения. Ты, помнится, сам себя принуждал чуждаться всяких организаций, особенно партийных, оберегая свою индивидуальную, ложную, конечно, независимость. Таким ты портретом вышел из того времени и таким тебе быть до конца нынешней жизни твоей. Но нынче, выходит, мы с тобой в разногласии. Я стал другим, потому что понял — мне нужна организация для коллективной защиты рабочих, для борьбы рабочих за свои права. Вот так-то, братец мой. Я должен пойти в эту самую рабочую организацию. А ты стой здесь таким, каким я тебя поставил, и напоминай мне о том нашем времени и обо мне напоминай, каким наивным я был и что мы имели в том нашем времени Советов, и какое у меня тогда лицо было, не по обличью, конечно, а по моей гражданской сути — рабочее советское лицо.
Так беседовал Петр со своим портретом, опираясь локтями на комод, пока к нему не подошла жена. Татьяна подошла сзади, положила ему на плечи руки и ласково, чуть беспокойно сказала:
— Замечаю, Петя, ты что-то часто останавливаешься подле своего портрета, с чего бы это? Мне не надо беспокоиться?
Петр выпрямился, повернулся к жене, обнял ее за плечи так, будто спрятал ее под мышку и, поворачивая ее к портретам, весело сказал:
— Нет, что ты, Танюша, никакого беспокойства не должно быть: ведь я же рабочий, трудовой человек — самая гражданская кость. А останавливаюсь здесь, — он указал на свой и ее портреты, — чтобы побеседовать с советскими людьми. Ведь они оттуда, из Советской страны, — и весело засмеялся, довольный своим сравнением.
— И о чем же вы беседовали, если не секрет? — засмеялась и Татьяна.
— На этот раз у нас был разговор о том, как мы разошлись в отношениях своих к организациям рабочих. Он остался на прежней своей позиции из того времени, — Петр взял и подержал свой портрет, затем бережно его поставил рядом с портретом Татьяны, — чуждается организаций и партий, а я понял, что мне не в партии нынче нельзя, организация рабочих край как необходима. Такой организацией может явиться только настоящая рабочая партия — коммунистов, — и проницательно, продолжительно посмотрел в глаза Татьяны.
Ее глаза с глубокой синевой медленно становились еще более сине-глубокими и из самой своей глубины светились родными радостными искрами. Он еще крепче обнял ее и поцеловал эти любящие, родные, понимающие его глаза с глубокой синевой…
Новая Васса Железнова
А у молодых соседей Шумеевых, с которыми Татьяну Семеновну свела болезнь бабушки Елены Ивановны и за жизнью которых она могла наблюдать, дела крутились на рыночной карусели. Татьяна Семеновна, случайно соприкасаясь с новыми молодыми людьми, видела, что Софья была довольна тем, как строилась ее семейная жизнь и тем, что она была и архитектором и каменщиком своего семейного здания, а Иван был, по всей видимости, доволен своим положением подсобного рабочего в этой стройке. И оба они считали, что все у них уже сложилось, и не задумывались, а так ли и окончательно ли сложилась их жизнь. Но, тем не менее, они каждый по-своему и молча не допускали постороннего вмешательства в их жизнь. Как-то Марья Сергеевна, наблюдая с горечью за пьяным сыном, попыталась его усовестить. Софья на старание матери отозвалась довольно необычным образом:
— Мать, не трогайте вы его, он меня такой устраивает, — это означало, что любовь к рысакам уступала место практической выгоде от битюгов.
Марья Ивановна удивленно посмотрела на Софью, но промолчала и с тех пор перестала вмешиваться в семейные отношения молодых.
У Ивана, однако, дел при жене прибавилось, чему послужил один рыночный случай. Как-то в середине дня пришел он на рынок навестить жену, но не ради того, чтобы навестить жену, а потому что дома не нашел и капли водки, а у жены можно было заполучить денег на новую бутылку. Он поджидал удобного момента, но незаметно отвлекся, наблюдая за рыночной суетой, и не заметил, как с тыла к жене подобрался нештатный вымогатель, да так нагло, что Софья вынуждена была окликнуть мужа на помощь.
Иван оглянулся на голос жены, быстрым взглядом все оценил, в одно мгновение бросил свое стокилограммовое тело через стойку, с ловкостью десантника нанес удар на поражение и с такой силой, что рэкетир пополз от Софьи на карачках, выронив финку, которой грозил Софье. Иван дал ему в зад еще раз пинка, отчего тот перекувыркнулся через голову, подхватился и дал стрекача, скрываясь в рыночной толпе. Все это произошло в полном молчании, но рядом с Иваном тотчас оказался рослый сержант милиции, занося вверх резиновую дубинку. Иван с натренированной ловкостью перехватил дубинку в свои руки и шипящим голосом проговорил в лицо сержанту:
— Я за тобой давно наблюдаю, сержант, как ты устраиваешь крышу рэкетирам. Пойдем к твоему начальнику в отделение, там составишь на меня протокол, а я дам на тебя свои показания.
— Отдай дубинку, я к тебе ничего не имею, — прошептал милиционер, пугливо оглядываясь по сторонам, но все между ними было тихо, так что, возможно, никто и не заметил происходящего, занятый своими базарными делами
— Я тебя отпускаю с условием, что никто и никогда из твоих друзей к моей жене и ко мне не подойдет — сотру в порошок.
Софья смотрела на мужа с гордостью и любовью, затем оглянулась на соседей вокруг, но никто ничего не видел и не знал: на рынке существует правило — лучше, когда ничего не видишь того, что не касается торговли и цен. С этого дня у Ивана появилась еще одна обязанность при жене — обеспечивать рыночную безопасность.
Постепенно их жизнь приобрела свой новый устойчивый характер. Эта жизнь для них, молодых и здоровых, постепенно утратила цвет любви и гордости, а приобрела будничную, серую, черствую привычку совместного сожительства. Им не было скучно друг от друга, но и не было горячей страсти взаимного влечения одного к другому. Они не утомляли друг друга, но у них не было даже желания теплого душевного общения между собою, они не испытывали ни взаимного любовного волнения, ни простой семейной заботливости. Подобные содрогания ушли из их сердец. У них собралось достаточно денежных накоплений, и этого было довольно для душевной дремы. Но деньги не приносили им ощущения той человеческой
