станет посветлее.
Она посмотрела на часы и удивилась, обнаружив, что едва наступала пора заката солнца. Темнота была такая, что казалось, будто уже почти полночь.
Пенн взял свою кружку и пошел наверх, а Кэтлин вернулась к огню. Он подбросил в камин еще полено, а она вынула шерстяное одеяло из дорожного чемодана, служившего им кофейным столиком, и растянула его прямо перед горящими дровами, чтобы поскорее согреть ноги. Ступни ее болели, оттого что она босиком бежала по гравию.
Не блестяще, Кэтлин. Тебе не делает чести, что он ходит туда-сюда, ухаживает за тобой! Ты бросилась спасать его от грозы, а все кончилось тем, что упала в лужу и спасал он тебя.
Все это, конечно, говорило о том, до какой степени она потеряла над собой контроль. Ей не забыть своего нескончаемого воя – и она не сможет его забыть, пока не вылечит свое натруженное криком горло.
Шнудель плюхнулся с ней рядом, чтобы тоже погреться в тепле, и Кэтлин ласкала его мягкую шерсть, глядя в огонь и проводя ревизию в своей душе.
Хватит играть с собой в прятки. Хватит притворяться, будто она сможет легко обходиться без него. Воображать, будто все это не имеет значения. Она любит Пенна так сильно, как только может любить. Ей остается сделать лишь один выбор. Она примет от него все, что можно принять, – любую часть того, что он согласен разделить с ней.
А что, если он не захочет так поступить? Что, если он подумает, будто я снова его обрабатываю? Конечно, был способ заставить его понять, что она тоже извлекла кое-какие уроки из прошлого и могла бы принять то, что он готов ей дать, и довольствоваться этим… Ты можешь, Кэтлин? Можешь ли обещать ему это? Но другого пути не было. Этот путь будет, несомненно, болезненным. Когда он уйдет… Потому что рано или поздно он неизбежно уйдет. Она уже видела эту неугомонность в нем. Уход, возможно, на какое-то время будет отложен, но помешать ему нельзя. Она распрямила плечи. Когда он уйдет, она смирится, вот и все. Это будет болезненно, но не более болезненно, чем если она отвернулась бы от него сейчас. Потерять его – ужасно, но сознательно отказаться от него совсем – равносильно смерти, преждевременной смерти. Несомненно, лучше иметь что-то, чем вовсе ничего… Лампочка вспыхнула раз, мигнула и погасла. В комнате стало темно. Огонь камина бросал причудливые, таинственные тени. Пока Кэтлин нашла свечу и поставила ее прямо на блюдце, накапав на него сначала воска, Пенн закончил принимать душ. Она услышала, как он ощупью пробирается в полумраке по антресоли к спиральной лестнице. Кэтлин поглядела наверх почти с испугом и увидела, что он стоит там, облокотившись о чугунные перила, и смотрит на нее. Она быстро отвернулась и уставилась на пламя свечи. Она слышала, как он сошел с лестницы, прошел по ее комнате, но она не взглянула на него до тех пор, пока он не опустился рядом с ней на одеяло. Тогда, слегка удивленная, что он уже тут, она не могла удержаться, чтобы не бросить на него взгляд. Он был закутан в яркий клетчатый махровый халат. – Как хорошо, что кто-то беззаботно оставил здесь свой халат, – задумчиво произнес он и протянул руку, чтобы помешать кочергой дрова в камине.
– Не мой гость, – оборвала она. – Он уже висел на двери ванной, когда я сюда приехала.
Его улыбка вызвала у нее раздражение. – Я не спрашиваю, Котенок. Мне это ни к чему.
Он поставил кочергу на место и обнял Кэтлин. Через какое-то мгновение она уже лежала на одеяле, вытянувшись в полный рост, не представляя себе полностью, как это произошло. Просто все было очень спокойно и не требовало от нее никаких усилий.
– Сейчас, – прошептали его губы около ее губ. – Ты действительно жалеешь, что нам пришлось подождать, пока мы приведем себя в порядок? – Его губы передвигались мягко от ямочки на ее подбородке вверх до маленькой мочки уха. – Не могу сказать, что я поклоняюсь мылу и воде, понимаешь? Ты была не менее привлекательна днем в зарослях малины – теплая, нежная, с липким малиновым соком на губах… Но другое дело, когда я обнаружил, что вместо кожи целую на ней грязь…
Потом его голос постепенно растаял, когда он слова свои обратил в действия, поцеловав ее с такой настойчивостью, что это вызвало у нее прокатившуюся по всему телу дрожь от испытанного наслаждения.
Он знает. Он понял, что я пыталась сказать ему. Все в порядке, что бы ни случилось… Она слегка застонала и попыталась притянуть его ближе к себе. Он поймал ее руки, мягко удержал их и стал ее ласкать, очень нежно, одними губами. Он покусывал нежную кожу ее шеи, потом медленно спустился ниже, в ложбинку между грудями, и так же нежно распахнул махровый халат… Той ночью, много лет назад, они впервые узнали, что такое близость. Она была неопытной девочкой, которая желала доставить ему удовольствие: о своем собственном удовольствии она тогда не думала. Сейчас он показал ей, что она все еще неопытна, хотя уже и женщина. И он научил ее способности получать удовольствие, о котором она и не мечтала. И на этот раз их близость завершилась ошеломляющим чувством удовлетворения и радости, настолько сильным, что она испытала боль и желание заплакать. Немного позже он сел, взял маленькое полено и сидел, держа его в руках, молча глядя на огонь. Кэтлин тихо лежала, изучая его сквозь полуприкрытые веки, – блики света играли на его лице. Молчание, прерываемое только потрескиванием горящих дров, затягивалось, пока, наконец, не стало мучительным. Она вспоминала о дюжине советов, как нарушить такое молчание, но все они перемешались у нее в голове, и она не находила ничего, что бы прозвучало искренне. Однако она больше не могла этого вынести. Лучше уж говорить, неважно, прозвучит ли то, что она скажет, игриво, застенчиво или глупо. – У тебя, должно быть, тягостные мысли, – проговорила она.
Неплохо вышло. Она произнесла это легким, небрежным тоном – было ясно, что она вовсе не давила на него, чтобы получить ответ.
– Очень тягостные.
Его ответ прозвучал мрачно и неожиданно серьезно, что заставило ее обеспокоенно и испуганно вздохнуть.
Только не сейчас. Разве ты не можешь доставить мне эту маленькую радость, дать мне совсем немножко времени помечтать? Но если бы она произнесла что-либо подобное, это 
