Ли Майклс

схватила его за руку. Когда он повернулся к ней, она кончиками пальцев погладила маленькую царапину, оставленную на его лбу веткой упавшего дерева.

– Возможно, те раны будут болеть всегда, предоставленные самим себе, скрытые от глаз, – сказала она. – Но нам выпал еще один шанс. И если мы разделим нашу боль, наши раны, если будем об этом говорить…

Он медленно обнял ее, и она улыбнулась ему, при этом губы ее дрожали. Она прильнула лицом к его шее и не пыталась больше сдерживать слез, которые жгли ей глаза.

Он долго, тихо держал ее в объятиях, спрятав лицо в ее волосах. Когда он заговорил снова, голос его был настолько тихим, что она с трудом улавливала слова.

– Когда тебе двадцать лет, считается немодным по-настоящему любить своих родителей, – проговорил он. – Я не хочу сказать, что у нас никогда не было расхождения во взглядах. Но в том несчастном случае на озере я потерял не только своих родителей, Котенок. Я потерял также двух своих самых лучших друзей. Я могу рассказать тебе с психологическими терминами о чувстве вины выжившего – потому что мне удалось выжить, а им нет. И было также чувство постоянной вины, потому что я думал, что должен был суметь повернуть колесо штурвала и выбраться, избежать столкновения.

– Но это было невозможно, – прошептала она. – Никому не удалось бы избежать этого несчастного случая.

– Виновность нелогична, Котенок. У меня было немало поводов испытывать чувство вины: например, битва с отцом за то, что я не должен поступать в университет какое-то время, чтобы определить, чем я хотел бы заняться. Потом вдруг, когда я волен был решать это сам, у меня возникло такое чувство, будто я его убил.

Слабая искра облегчения зажглась в сердце Кэтлин. Она всегда обвиняла себя за то, что он бросил университет. Но, как оказалось, в этом не было ее вины.

– Почти месяц спустя после несчастного случая я был или слишком заторможенным, чтобы сознавать, что происходит вокруг, или ежеминутно причинял боль и сильно обижал других. И потом, когда я мог что-то понимать, я сказал себе, что никогда не буду ни о ком тревожиться. Тогда они не смогут причинить боль мне, а я не смогу причинить боль им. Это было очень просто.

Она очень крепко обняла его, желая понять что-нибудь из сказанного им. Ее собственная невинная простота – делать вид, что все пройдет, если она не обращала на это внимания столько времени, – заставила ее испытать легкое чувство досады.

– Но ты была там, и я не мог тебя оттолкнуть. Потому что тебя нельзя отталкивать. А потом наступила та ужасная ночь, когда мне так нужны были твоя теплота, благоразумие и твоя красота, – и это случилось только потом, когда ты обняла меня…

– Что я сказала? – прошептала она. – Я не помню, Пенн. Клянусь, я не помню.

Он поднял голову и посмотрел на нее.

– Теперь между нами ничего не может быть, – сухо повторил он ее слова.

– О, Пенн.

– И тогда я понял, что все надо начинать сначала, несмотря на мои лучшие намерения, – любить тебя и заставлять себя переносить эту ужасную боль. Страх – потому что если потеря родителей – ужасное горе, то с чем может сравниться потеря любимого человека? Или ребенка?

Ее глаза наполнились слезами.

– Тогда это была…

– Это была не ты, дорогая. Это был я и мой страх, что я могу потерять кого- то, о ком позволил бы себе заботиться. И осознание того, что если это случится по моей вине, то мне конец. – Он сделал длинный, мучительный выдох. – И тогда я сознательно отбросил от себя самое прекрасное, что у меня оставалось в жизни. И сбежал.

Она еще сильнее сжала его в объятиях, давая понять, как ее волнует такая искренность.

– Я не жалею, что уехал, – добавил он.–Ведь если бы я остался, то не находил бы себе места от возмущения своим поступком.

Она кивнула.

– И мной.

Неприятно было признавать правду, но в признании ее лежал мир.

– На время я убедил себя, что ничто не имеет значения и жить надо только сегодняшним днем. Зачем беспокоиться? Зачем во что-то вмешиваться? Назавтра все сотрется из памяти и исчезнет. В конце концов я преодолел это, и по меньшей мере за последние несколько лет я внес свой вклад на пользу общества, вместо того чтобы жить по принципу: ничего не просить и ничего не давать. Но до того дня в церкви святого Мэтью, когда я снова увидел тебя, я не знал, что у меня здесь осталось одно незаконченное дело. Кэтлин, если только ты примешь меня и дашь возможность доказать, что для меня значишь… – Зарывшись губами в ее волосы, он прошептал: – Я больше никогда не причиню тебе боли.

– Нет, Пенн, причинишь, – невнятно проговорила она. – И я, несомненно, буду тоже доставлять тебе боль, потому что любовь причиняет иногда страдания. Но никогда больше мы не будем скрывать боль и притворяться, что это не имеет значения. В этом разница.

Он принял это за ответ и долго и нежно целовал ее, будто не собирался отпускать ее вовсе.

– Ты такой неугомонный, – пробормотала она. – Я боялась. Подумала, что ты собрался уезжать.

Он покачал головой.

– Нет. Я просто хотел знать. Хотел решить для себя этот вопрос.

– Но ты ничего не сказал, когда я разорвала помолвку, – возразила она. – И я решила: для тебя не имеет никакого значения, что я делаю. И я чуть не умерла, когда ты поздравил Маркуса, что он избежал свадьбы со мной…

– Ну конечно, – проговорил Пенн.

Он немного отодвинул ее от себя. Прежние искорки зажглись в его глазах, и голос изменился.

– Жениться на тебе было бы участью хуже смерти.

– Прекрати, Пенн, – сказала она и вся замерла. Он не говорил об одном и одного не предлагал ей – выйти за него замуж.

Все в порядке. Я уверена теперь, что он меня любит, и только одно это важно.