существование он предполагает. Таким образом, двум фигурам нонсенса соответствуют две формы абсурда. Эти формы определяются как «лишенные сигнификации» и приводящие к парадоксам: множество, включающее самого себя в качестве элемента; элемент, раскалывающий предполагаемое им множество — то есть к парадоксам множества всех множеств и полкового брадобрея. Итак, абсурд выступает то как смешение формальных уровней в регрессивном синтезе, то как порочный круг в дизъюнктивном синтезе[59]. Определение сигнификации интересно тем, что оно порождает принципы непротиворечия и исключенного третьего, а не предполагает последние уже данными. Парадоксы сами вызывают генезис противоречия и появление в предложении лишенных значения элементов. Возможно, следует более внимательно присмотреться с этой точки зрения к концепциям Стоиков по поводу соединения [коннекции] предложений. Дело в том, что когда стоики проявляют столь большой интерес к гипотетическим высказываниям типа «если день, то светло» или «если у женщины молоко, то она родила», то комментаторы, конечно, в праве напомнить нам, что речь здесь идет не о связи физических следствий, не о причинности в современном смысле слова. Но они не правы, усматривая здесь простое логическое следование, основанное на принципе тождества. Стоики исчисляли члены гипотетического предложения: мы можем рассматривать «быть днем» или «быть родившей» как означающие свойства более высокого типа чем те, которыми они управляют («светло», «иметь молоко»). Связь между предложениями не может быть сведена ни к аналитическому тождеству, ни к эмпирическому синтезу; скорее, она принадлежит области сигнификации — причем так, что противоречие возникает не между термином и его противоположностью, а в отношении одного термина к другому. Происходит превращение гипотетического в конъюнктивное, и предложение «если день, то светло» заключает в себе невозможность того, чтобы был день и не было света. Возможно, это так потому, что (словосочетание) «быть днем» вынуждено быть элементом того множества, которое задано этим свойством, и при этом принадлежать одной из групп, классифицируемых на его основе.
Как и определение сигнификации, нонсенс обеспечивает дар смысла, но делает это совсем по-другому. С точки зрения смысла регрессивный закон больше не связывает имена разных степеней с классами и свойствами, а распределяет их в разнородных сериях событий. Разумеется эти серии определены по-разному: одна как означающая, другая как означаемая. Но распределение смысла в каждой из них совершенно независимо от точного отношения значения. Вот почему, как мы видели, лишенный значения термин тем не менее имеет смысл, а смысл и событие независимы от любых модальностей, влияющих на классы и свойства, — они нейтральны по отношению ко всем этим характеристикам. Событие но самой своей природе отличается от свойств и классов. Все, что имеет смысл, имеет также и значение, но последнее — на иных основаниях, чем смысл. Значит, смысл неотделим от нового вида парадоксов, которыми отмечено присутствие нонсенса внутри смысла, — точно так же, как предшествующие парадоксы отмечали присутствие нонсенса внутри значения. На этот раз мы столкнулись с парадоксами бесконечного деления, с одной стороны, а с другой — с парадоксами распределения сингулярностей. Внутри серий каждый термин имеет смысл только благодаря своему положению относительно всех других терминов. Но такое относительное положение само зависит от абсолютного положения каждого термина относительно инстанции = х. Последняя определяется как нонсенс и непрестанно циркулирует, пробегая по сериям. Смысл актуально производится этой циркуляцией — в качестве смысла, воздействующего как на означающее, так и на означаемое. Короче, смысл — это всегда эффект. Но эффект не только в каузальном смысле. Это также эффект в смысле «оптического эффекта» или «звукового эффекта», или, еще точнее, эффекта поверхностного, эффекта позиционного и эффекта лингвистического. Итак, эффект — вовсе не видимость или иллюзия, а продукт, разворачивающийся на поверхности и распространяющийся по всей ее протяженности. Он строго соприсутствует со своей причиной, соразмерен ей и определяет эту причину как имманентную, неотделимую от своих эффектов — чистое nihil [ничто — лат.] или х как внешнее самих эффектов. Такие эффекты, такой продукт обычно обозначаются собственными или единичными именами. Собственное имя может полностью рассматриваться как знак только при условии, что оно отсылает к эффекту такого рода. Так, физики говорят об «эффекте Кельвина», «эффекте Зеебека», «эффекте Зеемана» и так далее. Медики обозначают болезни именами врачей, которым удалось описать симптомы этих болезней. Следуя этой традиции, открытие смысла как бестелесного эффекта, всегда производимого циркуляцией элемента = х, пробегающего по терминам серии, должно быть названо «эффектом Хрисиппа» или «эффектом Кэррола».
У авторов, еще недавно причисляемых к структуралистам, существенным является именно этот момент: смысл рассматривается вовсе не как явление, а как поверхностный и позиционный эффект, производимый циркуляцией пустого места по сериям данной структуры (место карточного болвана, место короля, слепое пятно, плавающее означающее, нулевая ценность, закулисная часть сцены, отсутствие причины и так далее). Структурализм (сознательно или нет) заново открывает стоицизм и кэрроловское воодушевление. Структура — это фактически машина по производству бестелесного смысла (скиндапсос). Но когда структурализм на свой манер показывает, что смысл производится нонсенсом и его бесконечным перемещением, что он порождается соответствующим расположением элементов, которые сами по себе не являются «означающими», — нам не следует сравнивать это с тем, что называется философией абсурда: Кэррол — да, Камю — нет. Ибо для философии абсурда нонсенс есть то, что просто противоположно смыслу. Так что абсурд всегда определяется отсутствием смысла, некой нехваткой (этого недостаточно…). Напротив, с точки зрения структуры смысла всегда слишком много: это избыток, производимый и вновь производимый нонсенсом как недостатком самого себя. Якобсон определяет нулевую фонему, не имеющую фонетически определенной значимости, через ее противоположность к отсутствию фонемы, а не к фонеме самой по себе. Точно так же, у нонсенса нет какого-то специфического смысла, но он противоположен отсутствию смысла, а не самому смыслу, который он производит в избытке, — между ним и его продуктом никогда не бывает простого отношения исключения, к которому некоторые хотели бы их свести[60]. Нонсенс — это то, что не имеет смысла, но также и то, что противоположно отсутствию последнего, что само по себе дарует смысл. Вот что следует понимать под нонсенсом.
Итак, значение структурализма для философии и для мысли в целом состоит в том, что он смещает привычные границы. После того, как центр внимания переместился с потерпевших неудачу Сущностей на понятие смысла, философский водораздел, по-видимому, должен пройти между теми, кто связал смысл с новой трансценденцией, с новым воплощением Бога и преображенными небесами, — и теми, кто обнаружил смысл в человеке и его безднах, во вновь открытой глубине и подземелье. Новые теологи туманных небес (небес Кенигсберга) и новые гуманисты пещер вышли на сцену от имени Бога-человека и Человека-бога как тайны смысла. Их порой трудно отличить друг от друга. Но если что сегодня и препятствует такому различению, так это прежде всего наша усталость от бесконечного выяснения, кто кого везет: то ли осел человека, то ли человек осла и себя самого. Более того, возникает впечатление, что на смысл наложился некий чистый контр-смысл; ибо всюду — и на небесах, и под землей — смысл представлен как Принцип, Сокровищница, Резерв, Начало. В качестве небесного Принципа он, говорят, основательно забыт и завуалирован, а в качестве подземного принципа — от него совершенно отказались и упоминают с отчуждением. Но за забытьем и вуалью мы призваны усмотреть и восстановить смысл либо в Боге, который не был как следует понят, либо в человеке, глубины которого еще далеко не исследованы. Приятно, что сегодня снова звучит: смысл — это вовсе не принцип и не первопричина, это продукт. Смысл — это не то, что можно открыть, восстановить и переработать; он — то, что производится новой машинерией. Он принадлежит не высоте или глубине, а скорее, поверхностному эффекту; он неотделим от поверхности, которая и есть его собственное измерение. Это вовсе не значит, что смыслу недостает высоты и глубины, скорее, это высоте и глубине не достает поверхности, недостает смысла, и они обладают им только благодаря «эффекту», предполагающему смысл. Мы больше не спрашиваем себя, следует ли «изначальный смысл» религии искать в Боге, которого предал человек, или же в человеке, отчужденном в образе Бога. Так, например, мы не ищем в Ницше проповедника перемен или выхода за какие-то пределы. Если и существует автор, для которого смерть Бога или полное падение аскетического идеала не имеют значения, раз за ними стоят фальшивая глубина человеческого, дурная вера и озлобленность, — так это Ницше. Он следует своему открытию всюду — в афоризмах и стихах, где не говорят ни человек, ни Бог, в машинах по
