невинности» Карпенко могло б обмануть кого угодно. Но только не Громозеку.
— Ага, родненький, цэ ж я! А то ж хто? Шо это ты туточки такось развовнувавси? Хлопци гуторят, шо ты тута прямо из шкирки изошов, так мени звав… В голос звав, казали… Так и кажуть, — шукав шибко тоби, мов…Та я ж это… и явився… Шо туточки у тоби за волнення, манэньки мий братику? — В то время, когда мы уже сползали на пол, не смеясь, а уже вскрикивая тонко, на «озабоченном» и «братском любящем» лице Чекуна не дрогнул ни один мускул.
Вот уж играет, с-с-собака!!! Ржать больше не было сил, а Чекун едва только начал.
Всё время монолога он любовно держал Карпенко за щёки, сжимая их таким образом, что губы кацапа вытягивались «дудочкой», искательно и преданно заглядывая тому в глаза. Ну, ни дать, ни взять, — старший брат, прибежавший на ор обосравшегося в ежевике мальца.
— Э-эээ…я не…это… Васёк, та я ж тут… просто я тут по хозяйству…немного… — на еле ворочавшего языком Андрейку было нелегко смотреть.
— А-а-а, братику, так ты з коровкою тута чудишь?! — воссиял Чекун, от души прижимая полузадохшегося коротышку к могучей костистой груди. — Та мий маненький, вин з коровкою тут гукав…
— Так да ж! — просипел полузадохшийся Карпенко, ещё не понимая, куда клонит Чекун.
— Так шо ж я не пойняв сразу-то, братику?! Ты ж женився на ей, я ж забув!
— Ты чего, Вася… — Карпенко, поправляя сползшую шапку, оторопело смотрел на Громозеку, выпучив глаза.
— Так вот, братик. Раз женился ты на корове, положено невесту сразу — и прямо в дом! Негоже ей тута, во дворе-то, вдовствовать… Шо люди кажут?!
— Вась, ты што?!
— Слышь, идиёт, я что-то не пойму, — мы там для тебя девку сосватали или корову, что тут ты с нею всем башку задурил?! — взорвался Василий. — Ещё услышу про твою драную корову, про твои дурные «движения» здесь, клянусь, — спать тебе с нею рядом! За воротами, в поле! Прямо при корме чтоб были оба, да при выгуле! Ради этого я в колени Боссу упаду, а настою на своём!!! — орал, краснея шеей, Василь.
И, резко развернувшись, ушёл с психом крупным шагом со двора. Проходя через ворота, притормозил было, но, не оборачиваясь, обречённо отмахнулся назад рукой, да и двинулся дальше.
Уставшая за день, набегавшаяся подбитым воробьём по двору корова, спала нынче без задних ног. В позе кающегося грешника, — на четвереньках и уткнув морду в пол. И лишь изредка по её вздувшимся брюхатым бокам пробегала судорога. Тогда корова подрывалась и испуганно всхрапывала.
Ей до сих пор грезилось, как она на рысях третьи сутки никак не выберет себе с Карпенко брачное ложе…
Пугающиеся её «подпрыгов» овцы дружно шарахались по стойлам.
Тогда на вышках оживали и вновь от души гоготали дозорные…
XXX
В суете и хлопотах незаметно пролетали дни. На краткий миг мы почти забыли, среди чего мы живём. Эйфория успеха и немалая доля удачи в значительной мере способствовала и нашему «трудовому подъёму».
За пару спокойных недель мы наворотили столько, сколько даже за щедрую плату не делают и профессиональные рабочие. И напряжение, охватывавшее нас, стало понемногу ослабевать.
Глядя на дело рук своих, мы всё чаще говорили сами себе, что выживем. Выживем обязательно.
В этих мыслях как-то не находилось места тому, что все трудности только начинались. Впереди нас ждали годы, если не десятилетия, каждодневной маеты, лишений и борьбы за каждый миллиметр, грамм, минуту.
Годы непогод и холода, неурожая и неудач. Но в эти, наполненные суматохой и радостным созиданием дни, никто не хотел даже и думать об этом.
Отчего-то все стали воспринимать себя, словно на залитой солнцем лужайке собственного благословенного острова, куда мы сбежали от мирской суеты. Твёрдо решив остаток дней провести в счастливой и добровольной изоляции.
Но я и Вячеслав, да ещё Шур и Лондон, пожалуй, продолжали настороженно и несколько предубеждённо оценивать ситуацию. Кто-то в стае просто обязан всё время ждать удара. И держать нос по ветру даже во время ленивого пиршества после крупной охоты.
Погоняв и поразубеждав напрасно некоторое время своих увлёкшихся «сельским козявством» людей, я всё-таки позволил им высадить часть семян в приготовленные для этого теплицы. Объяснив реалии и выделив им при этом, для удовлетворения их амбиций и на спор, разумный минимум посевного материала.
«Приросший» к нашему хозяйству и ставший уже частью ландшафта Гришин клялся и божился, что по осени мы будем есть самые настоящие огурцы, кабачки, редьку и лук, патиссоны и помидоры, не считая разной зелени. И его уверенный тон заставил меня, обычно терпимого к спорам, побиться с ним об заклад, что даже к концу грядущего августа на их грядках так и останутся задохликами несмелые и тощие ростки. Чекун, Гришин и Карпенко вызов приняли.
Скрепя сердце и матерясь про себя отчаянно, я всё же ссыпал Чекуну в безразмерные ладони зачатки жизни…
Сомнения в правильности поступка терзали душу. Возможно, мне следовало занять их мысли чем- нибудь более техническим, дабы не закисали мозги. Но ради спора…
Хотя — вдруг что и вырастет?!
Временами я ловил себя на мысли, что если б нас полностью оставили в покое, со временем Семья целиком и полностью превратилась бы в примитивную, но сытую сельскую общину, с удовольствием ковыряющую заострённой палкой землю среди тишины треснувших и просевших надгробий.
И забывшую, с какой стороны у ружья вылетает пуля. Как выглядит телевизор и компьютер. Наши подрастающие, вечно грязные и сопливые дети лепили бы из глины куличики, гоняли мотыгами крыс и, как при Ильиче, пучили бы восхищённые глаза на тарахтящие в поле руины последнего на Земле трактора…
…Отчего-то такая перспектива не казалась мне особенно удачной. Мне хотелось куда большего. И лучшего.
Я знаю, что человек может весьма прекрасно и с некоторым удовольствием прожить неделю — другую без принадлежностей цивилизации, которые мы привыкли не замечать, а иногда и ругать. Без электричества, водопровода, без связи и коммуникаций. От всего этого можно отдохнуть, сознательно и на время погрузившись в «преданья старины глубокой», тренькая у костра в лесу на гитаре, или млея под шансон у печи в лесной избушке. Играя в ретро, одним словом. И зная, что ты вот-вот вернёшься ко всем благам отдохнувшим и обретшим способность вновь ощущать и ценить вокруг себя удобства. Но прожить вот так, босяком и авантюристом, у костра и на драном мешке, всю жизнь трудно.
Поэтому мои мысли были беспрестанно заняты тем, что я изыскивал способы хоть как-то приблизить в будущем наш быт к тому подобию устройства общества, от которого мы откатывались всё дальше. И не находил решения, на сто процентов удовлетворяющего ненасытные желания человека, скучающего по удобствам захлебнувшейся в собственных испражнениях цивилизации…
Можно, конечно, было затаиться и ждать, когда ж нас «найдут» остальные страны, — одичавшими и опустившимися до неузнаваемости дикарями, с костяным гарпуном в руке, с бородами до пупа и в рыбьей шкуре. Но это не было выходом, не было!
Меж тем Сабиром были выделаны и заложены на длительное хранение отличные шкуры каланов. На несколько из них я уже «положил глаз». К следующим холодам мне пообещали «сшить из них Боссу прекрасную во всех отношениях куртку»… Ну-ну… Если её усилить синтепоном и ватином, который притаился
