Щенки Земли

а громадный живот наглядно являл извечную рабскую зависимость человека от силы тяжести и неизбежность смерти.

Прихрамывая, Куилти повел меня за угол здания, где нашим взорам предстала бригада понурых любимцев, которые таскали напиленные бревна из штабеля по ту сторону главных ворот тюрьмы и складывали их в новый штабель внутри ограды. За работой, в которой участвовало около пятидесяти любимцев, наблюдал единственный конвоир, да и тот дремал.

— Поглядите на них! — презрительно изрек Куилти. — Они отдают работе не больше сил, чем могла бы отдавать такая же команда женщин. При их-то мускулатуре каждый, по-моему, в силах поднимать по меньшей мере целое бревно.

— Может быть, дело в их морали? Если бы они делали… что-нибудь другое… работу какого-то иного сорта? Возможно, их угнетают сами печи.

— Нет, поверьте моему слову, они работают спустя рукава, на какую бы работу их ни поставили. Да и почему такого сорта работа может их угнетать? Я вас не понимаю, майор.

Я покраснел, пораженный возможностью немедленного разоблачения. Это было бы ужасно.

— Не отдавали бы они больше души, если бы работали… более… в собственных интересах? Или по крайней мере не целиком вопреки им?

— Но что может быть более в их интересах, чем это? Откуда еще, по вашему мнению, берется их пища?

— Неужели, доктор, вы хотите сказать, что… что эти печи обеспечивают…

— Каждую буханку хлеба в этой тюрьме, майор. Да, сэр, мы на полном самообеспечении. И мы справились бы с этим, если бы эти чертовы любимцы хотя бы мало-мальски готовы были гнуть спины!

— О, так вот какого рода эти печи. Ну тогда, я полагаю, должна быть какая-то другая причина их апатии. Может быть, они не заинтересованы в выпечке большего количества хлеба, чем могут съесть сами. Вроде той рыжей курочки, если вы читали этот рассказ.

— Не могу сказать, майор, что я такой активный читатель, каким хотел бы быть. Но дело не в этом — они не выпекают даже того, что им необходимо. В тюремных блоках есть любимцы, которые голодают, а эти шавки тем не менее не желают попотеть, пока их не отхлещут. Они совершенно бесчувственны к последствиям собственных действий. Им хочется быть сытыми, но они не станут утруждать себя, чтобы прокормиться. В одном этом дело.

— Вы наверняка преувеличиваете, доктор.

— Я знаю, сначала в это трудно поверить. Возьмем другой случай: на днях две сотни мужчин и женщин отправили копать картошку, репу и все такое на старых полях неподалеку отсюда. И что же, эти двести любимцев вернулись после целого дня работы, накопав меньше четырех килограммов per capita.[5] Это по-латыни. Знаете ли, мы, доктора, обязаны изучать латынь. Восемьсот килограммов картофеля, чтобы накормить тринадцать тысяч заключенных! И не скажешь, что они не были голодны, когда, черт побери, почти все постоянно недоедают!

— Для этого должны быть предпосылки, — пустился я в опрометчивое теоретизирование. (Как раз по этому поводу Палмино высказывался предельно ясно: «Ни один майор никогда не должен высказывать мнение, которое кому-то может показаться оригинальным».) — Они привыкли получать пищу прямо из рук. В них воспитано чувство апатии к любой работе. Это ведь так понятно.

— Я не в состоянии даже попытаться это понять, — возразил Куилти, отрицательно качая головой, отчего пришел в колебательное движение и его многослойный подбородок. — Каждый должен работать — такова жизнь.

— Ну, рабочие — конечно, они должны работать. Но возможно, любимцы, — (чертовы любимцы, должен был я сказать), — подходят к этому примерно так, как мы с вами, доктор. Может быть, они считают себя — без всякого на то основания — офицерами и джентльменами.

— Вы полагаете, что врачевание не работа? — спросил опешивший Куилти. — По моему разумению, найдется не так уж много более отвратительных занятий, чем ковыряться в чужих гнойниках, заглядывать людям в глотки и совать собственный палец в их pons assinorum[6]*!

— Вы правы, доктор. Абсолютно правы. И все же, не кажется ли вам, что есть существенное различие между нами и обычными тружениками? Как вы правильно заметили, работа унижает, и если какая-то личность может позволить себе не выполнять никакую…

— У-ни-жа-ет? Я этого не говорил! Я люблю свою работу, майор. Но это вовсе не означает, что я претендую на ложе из розовых лепестков. У меня просто есть работа. Она такая же, как и любая другая. У нее есть плохие стороны, как и у… Майор? Майор, что-нибудь не так? Вы не заболели? На вас лица нет…

Внезапная бледность выдала охватившее меня чувство страха. Всего в нескольких метрах от нас в окружении других членов бригады, носившей бревна, стоял Святой Бернар и пристально вглядывался в меня, явно намереваясь подойти. Улыбаясь, но все еще не веря собственным глазам, он двинулся в мою сторону.

— Встать в строй! — взревел конвоир.

Святой Бернар не повел и ухом.

— Белый Клык! Bruderlein, bist du’s?[7] — Его руки сомкнулись вокруг моих плеч в неимоверно крепком братском объятии.

— Помогите! Охранник! — закричал я. — Арестуйте этого сумасшедшего! Оттащите его от меня! Бросьте его в одиночную камеру!

Дружеская улыбка на лице Святого Бернара сменилась миной недоумения. Пока охранник тащил его прочь, я пытался мимикой и подмигиванием дать понять, что ему нечего бояться.

— Если вы хотите запереть этого парня в одиночку, то следует ли перевести куда-то в другое место Моусли? — обратился ко мне конвоир.

— Нет! Пусть Моусли остается. Вы наверняка сможете найти какое-нибудь место, где я мог бы допросить этого типа с пристрастием. Ладно, заприте его в моей квартире и поставьте у двери часового. И… — это я шепнул охраннику на ухо, — обращайтесь с ним не слишком грубо. Он мне потребуется в добром здравии. Я, с Божьей помощью, смогу отбить у него охоту набрасываться на кого бы то ни было. Чертовы любимцы, — проворчал я, повернувшись к Куилти, недоумение которого в любой момент могло превратиться в подозрение, — должно быть, они все со сдвигом.

Такое оправдание выглядело слишком слабым объяснением этой стычки со Святым Бернаром, но Куилти оно, к счастью, удовлетворило. Оно даже заставило его оживиться.

— Безумие — у меня точно такая же теория, майор! Если у вас есть время, я мог бы продемонстрировать вам один исследуемый мною случай. Самый исключительный пример подобного типа. Классические симптомы психоза. Прекрасный случай невроза принуждения. Это займет совсем немного времени. А потом, если пожелаете, мы сможем продолжить осмотр печей.

— Ведите меня в бедлам, доктор. Покажите мне всех ваших психов. Понаблюдать денек за сумасшедшими гораздо забавнее, чем заглядывать в печи.

— Несомненно. Но пойдем помедленнее, если вы не возражаете, майор. Моим ногам с каждой минутой все хуже.

Должен сказать, что, хотя шел третий день моего пребывания в женской исправительной колонии Сен-Клу (таковым было назначение этого места незадолго до моего в нем появления и таковым оно вскоре стало снова), я еще не делал попыток вступить в контакт со Святым Бернаром или Кли. Пока не пришло время спасения, обнаружение моего присутствия было бы совершенно пустым — и опасным — жестом. Опасным, потому что, вероятнее всего, Палмино сразу понял бы, что они представляют для меня особый интерес, и получил бы таким образом дополнительное основание для шантажа — или даже предательства. Я боялся подумать о тех действиях, на которые он, при его грубой и похотливой натуре, мог бы пойти, узнав, что Кли — моя мать! Мне и без того приходилось пускать в ход весь свой талант убеждения, чтобы заставить его сохранить жизнь Моусли, но не удалось оградить лейтенанта-неудачника от ночных допросов Палмино. Чувство вины перед лейтенантом усугублялось жалобными криками, которые доносились из его одиночной камеры по ночам и заставляли меня глотать слезы долгими бессонными часами ожидания в