Щенки Земли

Еще скажу, что этого слишком много. Да и что здесь может получиться? Зачем дана жизнь этому роскошному монстру? Настраиваюсь на завтра.

^{9 июня}

Увы, но это утро — одно из тех, когда я чувствую, что энтропия берет верх. В такое утро я чувствую себя пустым, как маска из папье-маше: только скалюсь, подмигиваю и морщусь. Возможно, правда — настоящая правда — заключается не настолько существенно в том, что маска пуста, как в том, что я не удосуживаюсь заглянуть за нее при нистагмическом мерцании образа образов, который задний ум транслирует на испорченный приемник переднего. Сегодня я плох, глуп и повержен. Мне нездоровится.

Были посетители — Мордикей, Мид, была записка от Джорджа В., — но я забочусь о своем одиночестве, претендуя не быть самим собой. Кем же тогда?

Я слишком долго не был на жизнетворном солнце. В этом моя проблема.

А брать в голову две заботы разом я не могу. Ahime[30]*.

^{10 июня}

Много лучше, спасибо. Да, от этого чувствую себя совсем хорошо. Теперь я опять смотрю только на солнечную сторону крушения надежд.

Факты:

Еще один вызов к X.X. Я настолько привык к гипсовой белизне заключенных, да и охранников тоже, что достигнутый с помощью кварцевой лампы мягкий цвет его лица (похожего на подрумяненный на открытом огне белый хлеб) показался мне даже больше чем нарушением естественного порядка вещей. Если это здоровье, то пусть меня изнуряют болезни!

Мы поговорили о том о сем. Он похвалил факторийность (Sic[31]*) моего дневника в целом, но сделал исключение для вчерашней записи, которая была слишком субъективной. Как только я начну чувствовать приступ субъективности, мне достаточно сказать слово, и любой охранник принесет транквилизатор. Мы не можем себе позволить, чтобы бесследно ускользали драгоценные дни, ведь не можем?

Обильно смазанные кулачки и толкатели его банальности подпрыгивали и высовывались и так и этак, и вверх и вниз, и туда-сюда по вполне предсказуемым ходам по кругу — а потом он спросил:

— Так вы познакомились с Зигфридом, да?

— Зигфридом? — переспросил я, думая, что это, возможно, данное им Мордикею прозвище.

Он подмигнул:

— Вы не поняли… с Баск?

— Зигфрид? — снова переспросил я, еще более озадаченный, чем прежде. — Почему?

— Видите ли — по аналогии с Линией Зигфрида. Неприступной. Я был уверен, что она холодна как рыба, и поэтому привлек ее к работе над этой программой. Обычно следят за тем, чтобы не привлекать женский контингент, когда ситуация подобна этой. Здесь приходится работать со стадом рогатых казенного образца — особенно трудно, если в стаде больше чем один цветной солдат. Но для Зигфрида не существует никакой разницы.

— Вы говорите так, будто знаете об этом по собственному опыту, — намекнул я.

— Женский армейский корпус, — сказал Хааст, покачивая головой. — Некоторые из них не в состоянии получать достаточное удовлетворение… — Он доверительно наклонился вперед. — В дневник это включать не стоит, Саккетти, но факт остается фактом, ее вишенка еще не тронута.

— Не может быть! — запротестовал я.

— Не поймите меня превратно — Зигфрид хороший работник, работник наивысшего качества. Она знает свое дело, как никто другой, и никогда не позволит чувствам стать препятствием делу. Психологи, как правило, очень склонны к сентиментальности; им, видите ли, нравится помогать людям. Но только не Баск. Если у нее и есть какое-нибудь чувство, так это чувство утраты воображения. Иногда она мыслит очень ограниченно. Слишком… знаете ли… обусловлена. Поймите меня правильно, я с уважением отношусь к науке, настолько большим, какое иной мужчина…

Я кивнул утвердительно, да, да, я правильно вас понимаю.

— Без науки у нас не было бы ни ядерной энергии, ни компьютеров, или циклов Кребса, или людей на Луне. Но наука — это только один из взглядов на вещи. Конечно, я не позволил бы Зигфрид говорить что-то непосредственно мальчикам… — (Как Хааст называет своих морских свинок), — но, я думаю, каким-то образом они в состоянии ощущать ее враждебность. К счастью, они не могут позволять себе ничего такого, что подавляло бы их энтузиазм. Очень важно, и в этом отдает себе отчет даже Баск, предоставлять им возможность идти своим собственным путем. Они смогли отрешиться от старых образцов мышления, от хождений по искрящемуся следу, от изысканий.

— Но что же это такое, — спросил я, — чего Баск не одобряет?

Он снова доверительно наклонился ко мне, собирая в ветвистые дельты загорелые морщины вокруг глаз.

— Здесь нет ничего такого, о чем я не мог бы вам рассказать, Саккетти. Все равно в скором времени вы обо всем узнаете от одного из мальчиков. Мордикей намерен произвести Magnum Opus![32]

— Он намерен? — переспросил я, подливая масла в огонь доверительности Хааста.

Он вздрогнул, обнаруживая такую же чувствительность к первому намеку на скептицизм, как папоротник к солнечному свету.

— Да, он намерен! Я знаю, о чем вы думаете, Саккетти. Вы рассуждаете точно так же, как рассуждает старина Зигфрид. Вы думаете, что Мордикей водит меня за нос. Что он, как говорится, направляет мою мысль.

— Такое предположение самоочевидно как возможность, — подчеркнули. Затем добавил, врачуя рану: — Ведь вам бы не хотелось, чтобы я лицемерил, или все-таки хотелось бы этого?

— Нет, нет — что угодно, только не это. — Он со вздохом откинулся на спинку стула, позволив решительно собранным морщинам рассыпаться по лицу и образовать рябь на мелкодонном зерцале его самодовольной тупости. — Меня не удивила, — продолжал он, — ваша позиция. Прочитав ваш краткий обзор разговора с Мордикеем, мне нетрудно было понять… У большинства людей первая реакция именно такова. Вы ведь понимаете. Они думают, что алхимия — это определенного рода черная магия. Они не понимают, что это — наука, точно такая же, как и любая другая. По существу, это первая наука, и единственная, даже теперь, которая не побоялась видеть все факты. Вы материалист, Саккетти?

— Ну-у-у… я бы этого не сказал.

— Но это именно то, чем стала современная наука! Чистый материализм, и ничего больше. Попробуйте кому угодно сказать о сверхъестественных фактах, то есть о фактах высших по отношению к фактам естественной науки, и они закроют глаза и заткнут уши. Они не имеют понятия об итогах подобных изысканий, сотнях томов, веках Исследований…

Думаю, он был недалек от того, чтобы закончить эту последнюю фразу словами «…и Развития», но вовремя спохватился.

— Я заметил, — продолжал он, хотя и изменил направление мысли, — что вы не один раз упоминаете в своем дневнике Фому Аквинского. Значит ли это, что вы перестали считать его алхимиком? А ведь он им был, и его учитель Albertus Magnus[33]* был еще более великим алхимиком! Многие столетия лучшие умы Европы вели изыскания в области алхимической науки, а в наше время кто-то вроде вас или Баск является и, не затруднив себя маломальским ознакомлением с предметом, сбрасывает со счетов всю их работу, словно это не более чем хлам предрассудков. Кто же в этом случае страдает предрассудками, а? Кто выносит бездоказательные суждения? А? А? Вы прочитали хотя бы одну книгу по алхимии — одну-единственную книгу?

Я заверил его, что не читал ни одной-единственной книги по алхимии.