— Я просто хотел поставить риторический вопрос, — закончил Мюррей. — А не позаботился ли кто-то и о
Мордикей отвернулся от него и обратился ко мне; его черное лицо стало почти невидимым в туманном освещении сцены.
— Вы действительно хотите, чтобы я ответил на ваш вопрос, Саккетти? Но если не хотите, то, начиная с этого момента, и не задавайте его больше.
— Ответьте мне, — сказал я, чувствуя, что попал в ловушку и вынужден демонстрировать больше смелости, чем у меня ее было. (Не то же ли самое чувствовал Адам?) — Я хочу знать.
— Джордж умирает. Ему осталась пара недель в лучшем случае. Полагаю, еще меньше после того, что мы только что видели.
— Мы
Мордикей кивнул, как всегда, с каменным лицом.
— Мы все умираем. От наркотика, который они дают нам. Паллидин. Он гноит мозг. Требуется девять месяцев, чтобы его работа была доведена до конца, иногда немного больше, иногда немного меньше. И все время, пока ~мы живы, становимся все умнее и умнее. Пока… — Мордикей, сделав левой рукой веерообразное движение у своих ног, элегантно указал на лужу рвоты, оставленную Джорджем.
Всю ночь на ногах — мараю, мараю, мараю бумагу. Характерно, что, в ответ на откровенность Мордикея, мне захотелось побыстрее убраться прочь, зарыть голову в песок и писать. Боже правый, я писал! После пентаметров Мордикея, все еще вызывающих какие-то отзвуки в окружавшей меня мрачной атмосфере, казалось, не может получиться ничего, кроме белого стиха. Я не увлекался им с тех пор, как закончил школу. Теперь, когда я израсходовал весь запас топлива и печатал строки, выстраивавшиеся на странице в плотные колонки, возникло ощущение соприкосновения с чем-то роскошным, подобным ласкающему меху:
О чем все это (туман — вещь тонкая), у меня еще не сложилось окончательное представление, хотя название (малопонятное) уже есть — «Гейродул». Гейродул, как я обнаружил, роясь в словарях, — это раб в храме.
Я чувствовал себя словно какой-нибудь проклятый Колридж, да еще такой, к которому не являлся посланец от Порлока, чтобы помочь разделаться с состоянием экстаза. Началось это достаточно невинно, когда я воскресил в памяти стихи из цикла «Обряды», забракованные мной около года назад; однако единственная связь с этими благочестивыми пустячками — образ священника, входящего в храм- лабиринт:
Затем, в пределах всего десятка строк, это вырождается (или перерождается?) во что-то такое, что у меня совершенно нет сил четко определить и тем более проанализировать. Скорее всего, это что-то языческое, а возможно, в значительной мере и еретическое. Я бы никогда не осмелился позволить опубликовать это под собственным именем. Опубликовать! У меня слишком сильное головокружение, чтобы определить, бегло просматривая эту проклятую вещь, может ли она вообще быть опубликована.
Но меня обуревает такое чувство, которое бывает после того, как сделаешь действительно хорошее стихотворение, и мне кажется, что все до сих пор написанное мною — просто мусор по сравнению с этим. Например, вот это описание идола:
Джордж Вагнер умер. Герметический гроб, загруженный теми остатками его плоти, которые не могли быть использованы клиникой, установили в нишу, выдолбленную в природной скале — нашем собственном мавзолее. Кроме меня присутствовали другие заключенные и три охранника, но ни Хааста, ни Баск не было, не было и капеллана. Какие могут быть капелланы в Равенсбрюке[35]*, как вы полагаете? К моему собственному и общему замешательству, я громко прочитал несколько пустых молитв, унылых, как свинец. Мне представлялось, что они, не вознесшиеся, остались лежать на неровном полу склепа.
Это подземелье, полуосвещенное, с двумя десятками уже выдолбленных, но еще незаполненных ниш, обладало для заключенных (подобно ложам-гробам картезианского монастыря) необоримыми чарами memento mori[36]**. Именно этот патологический порыв, как я полагаю, а не какое-нибудь набожное чувство к усопшему, заставил их присутствовать при погребении.
Пока остальные цепочкой уходили в геометрическое спокойствие мира наших коридоров, Мордикей приложил руку к каменной стене (не холодной, как этого ожидаешь от камня, а теплой, словно живая плоть) и сказал:
— Брекчия.
Я думал, что он собирался сказать «до свидания».
— Пошевеливайтесь, — сказал один из охранников.
Я здесь уже достаточно давно, чтобы уже различать лица и знать их имена. Скомандовал Твердый Глаз. Имена его напарников — Порывистый и Усердный.
Мордикей остановился поднять с пола обломок камня размером с кулак. Усердный выхватил из кобуры пистолет. Мордикей засмеялся.
— Я не подстрекаю к мятежу, мистер Полицейский, честное слово. Мне приглянулся этот милый обломок брекчии для коллекции камней. — Он положил его в карман.
— Мордикей, — сказал я, — к тому, что вы говорили мне после репетиции… Сколько еще времени, прежде чем вы… как долго вы еще думаете?..
Мордикей, он был уже на пороге, обернулся; его силуэт четко вырисовывался в люминесцентном свете, лившемся через дверной проем из коридора.
— Я на восьмом месяце, — сказал он ровным голосом, — семь месяцев и десять дней. У меня в запасе еще пятьдесят дней — если я не уйду преждевременно. — Он перешагнул порог и, повернув налево, скрылся из вида.
Твердый Глаз преградил мне путь.
— Не сейчас, мистер Саккетти, будьте настолько добры. Вам приказано повидаться с доктором Баск.
