Щенки Земли

Хааст торжествовал.

— И вы смеете думать, что вашей квалификации достаточно, чтобы заседать в суде над столетиями ученых и преданных анафеме плодов их виноградников?

Эта его речь была эхом, в полном смысле этого слова — и по тону, и по содержанию рассуждений, — речей Мордикея.

— Послушайтесь моего совета, Саккетти.

— Можете называть меня Луи, сэр.

— Да, вот что я хотел сказать… Луи. Сохраняйте объективность, оставайтесь восприимчивым к Новым Подходам. Все великие достижения в Истории Человечества, от Галилео — еще один превосходный, ужасающий Мордикеизм — до Эдисонов нашего времени, были сделаны людьми, у которых хватило решимости оставаться восприимчивыми.

Я обещал ему сохранять объективность и быть восприимчивым, но X.X., вошедший в раж, не мог успокоиться. Он громил батальоны соломенных врагов и демонстрировал с мечтательной логичностью, что вся эта бессердечная история, продолжающаяся в Малайзии последние три года, есть результат невосприимчивости ключевых фигур в Вашингтоне — имена он не называл — к Новым Подходам.

Как только я начинал задавать вопросы, касающиеся определенных частностей, он стал замкнутым и осторожным. Он дал понять, что я еще не готов быть посвященным в тайны. Из своего армейского опыта он вынес неколебимую веру в действенность секретов: знание девальвируется, как только оно становится слишком общеизвестным.

У меня больше не было ни единого сомнения относительно прототипа «генерала Урлика» из книги Берригана «Марс в Противостоянии» (которую, как я заметил, невозможно получить в нашей библиотеке), и я понял, почему Хааст — хотя его злословие разносили все мыслимые ветры и сделал он все, что мог, чтобы стереть Берригана с лица земли, — так никогда и не осмелился привлечь автора этой книги к суду. Доверчивый старый дуралей целый год руководил всей этой проклятой кампанией на Ооп, прибегая к астрологии!

Будем надеяться, что история не станет повторять себя слово в слово и что Мордикей не собирается — это было бы слишком большим коварством — сыграть фатальную роль Берригана.

Позднее:

Это надо отметить: я читаю одну-единственную книгу по алхимии. Хааст прислал мне ее с вестовым через пять минут после того, как мы с ним расстались. «Аспекты традиционной алхимии» Алльо с приложением отпечатанного на пишущей машинке перевода в папке с грифом «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО».

Это достаточно приятное чтение, что-то вроде причудливых оборотов письма, которое начинается примерно так:

«Дорогой редактор,

Вы, вероятно, не осмелитесь напечатать это письмо, но…»

^{11 июня}

Репетиция «Фауста»: разочарование, восхищение, а затем ужасный, скоропалительный возврат к реальности.

Не знаю, чего я ожидал от Джорджа В. как режиссера. Полагаю, чего-то из ряда сказочных (и, возможно, несуществующих) «подпольных» поделок Женет конца шестидесятых. Но его замысел «Фауста» оказался спокойной стилизацией театра на арене и трудоемких черновых набросков постановок пьесы Вейланда Вагнера для театра в Байрейте. Конечно, зрителям — то есть актерам, которые в данный момент не были заняты на сцене, — и мне (с суфлерской книгой, совершенно ненужной, потому что даже на этой первой репетиции они знали абсолютно весь текст) авансцена могла показаться громоздкой и выпадающей из общей гармонии. Однако полагать, что густой желтый туман способствует углублению ощущения трагедии, просто бестолковщина, которая в придачу вызывает совершенно противоположную реакцию. Ад — действительно мрачное место, но Шотландии вовсе ни к чему выглядеть адом.

Итак, вот оно доказательство (и я рад рапортовать об этом) — наши молодые дарования могут ошибаться. Кстати сказать, это суждение базируется на опыте двадцатилетнего, одержимого, неразборчивого и обычно разочаровывавшего увлечения театром. Удивляет в постановке Джорджем «Фауста» то, что ни он, ни любой другой из здешних заключенных никогда не видели пьесу на сцене. Фильмы — да, и Джордж не единожды потерпел фиаско в этой постановке из-за незаконного использования приемов киноискусства.

Но все это мелочи и выглядит как-то по-торгашески. Как только они начали играть, весь туман откатился назад и можно было только восхищаться. Позаимствую изречение Мордикея: актеры заслуживают самых наивысших дотаций!

Когда-то давно я упустил шанс увидеть в этой роли Бартона, но не могу себе представить, что он мог бы сыграть ее намного лучше Джорджа Вагнера. Голос Бартона звучал бы наверняка величественнее в этом последнем монологе, но мог бы он быть настолько же убедительным, как голос этого ad veritas[34]* средневекового схоласта, и по духу, и во всем остальном Богом преследуемого, богохульствующего, фатально и героически влюбленного в Знание? Смог ли бы Бартон сделать так, чтобы Знание казалось такой ужасной и сокрытой от глаз вещью, неким дьяволом в женском облике, когда в открывающей сцену фразе Фауст как бы выдыхает: «О Аналитика, в твоей я власти!» Когда он говорит, что чувствует, как расширяются его артерии, так же как он сам, покорно принимающие в себя ее яд.

Мордикей играл Мефистофеля — скорее с выразительностью версии Марло, чем Гете, хотя, видя неистовство Мордикея, этого можно было и не заметить. Он читал стихи, начинающиеся словами: «Да, это ад, мне оставаться в нем», с холодным изяществом, хотя это признание бесповоротного осуждения на вечные муки и безысходность было не чем иным, как эпиграммой, неким образчиком нелогичности в духе Шеридана или Уайльда.

Но увы! Я мог бы разразиться восхвалением, коснуться одного, поиграть словами по поводу другого, дать какую-то рецензию — но все свелось бы к одному и тому же — я был бы вынужден рассказать, как в последнем акте Фауст, оплакивающий себя в эти последние предсмертные минуты перед разверзштзднее вдоль берега.имся перед ним адом, внезапно перестал быть Фаустом: снова, с ужасающим неистовством, Джордж Вагнер расстался со всем содержимым своего желудка, до последней крохи выплеснув все на гладкий пол сцены. Он икал и захлебывался, катаясь по сцене, словно не находя себе места, пока не появились охранники, чтобы отнести его обратно в лазарет, оставив поддельных дьяволов с пустыми руками, которые нелепо торчали из их крыльев.

— Мордикей, — спросил я, — что это такое? Он все еще болен? Что с ним?

И Мордикей ответил, холодно, еще не выйдя из роли:

— Это цена, которую все хорошие люди должны платить за Знание. Вот что бывает, когда питаются волшебными яблоками.

— Вы хотите сказать, что этот… наркотик, который они дают вам, наркотик, который делает вас такими… Он может действовать и так тоже?

Он улыбнулся какой-то вымученной улыбкой и поднял руки, чтобы снять свои громоздкие рога.

— Черт побери, — сказал Мюррей Сандеманн (такую — а вовсе не Такой-то — носит фамилию этот энтузиаст-алхимик). — Почему ты не отвечаешь на этот простой, кал дырка в заднице, вопрос?

— Заткнись, Мюррей, — сказал Мордикей.

— Ну, за меня можешь быть спокоен. Я ему ничего не скажу. В конце концов, сюда его затащил не я. Но сейчас, когда он уже здесь, может быть, поздновато с такой щепетильностью беречь его невинность?

— Сейчас же заткнись.