своей веры — Н. А. Бердяев и С. Л. Франк. Двое остальных столь эклектичны и бедны философской мыслью, что их статьи как-то раскалывают весь сборник на две разнородных части. У статьи Ф. А. Степуна есть еще то оправдание, что она пытается дать систематическое изложение идей германского мыслителя, но, прежде всего, эти идеи изложены односторонне — очень плохо очерчена социальная физиономия Шпенглера и его политические взгляды. <…> Вряд ли обосновано и стремление г. Степуна как-нибудь подогнать Шпенглера под стиль современных мистиков и богоискателей типа самого критика. Я. М. Букшпан, несомненно, очень начитанный человек, и, что теперь очень редко, начитанный в современной литературе, но весь его литературный эталаж не может скрыть и отсутствие определенной философской мысли, а главное — того, что все обильно цитируемые им Честертоны, Ратенау, Кайзерлинги нисколько не помогают определить самого Шпенглера как философскую индивидуальность. <…> У Н. А. Бердяева есть свое собственное миросозерцание, но вся беда в том, что оно уже чересчур собственное, чересчур устоявшееся и конгениально Шпенглеру лишь в отрицательном смысле, в признании близкой гибели западноевропейской цивилизации. В остальном они полярно противоположны — Шпенглер ожидает Сесиль Родсов, а Бердяев — Данте и Францисков. Так и кажется, что если Шпенглер, по мысли Бердяева, умирающий Фауст, то сам Бердяев — умирающая Маргарита, все еще укоряющая своего любовника в отсутствии у него христианского умонастроения. Наиболее значительной статьей сборника является статья С. Л. Франка — в ней совершенно верно указывается на всю зыбкость той характеристики, которая дается Шпенглером фаустовской душе, на всю спорность произведенного Шпенглером рассечения христианства <…>»[97].
В. Ваганян резюмировал:
«как из-под 700 стр. „Заката Европы“ Шпенглера <…> выглядывают большие уши прусского национализма, <…> прусского мессианства, так из-под всего писания нашей российской интеллигенции, ютившейся до сих пор „вдали от шума исторических событий“, выглядывает все тот же старый заскорузлый национализм, слепой, ничему не научившийся»[98].
Оживленная полемика развернулась по вопросу идейной оценки сменовеховского движения. Дело в том, что в 1921 г. в Праге группа интеллигентов стала издавать журнал с названием «Смена вех», намекая на отказ от ориентиров, предложенных известным сборником «Вехи» в 1909 г. На страницах «Смены вех»
«начальник цензурного ведомства в Петербурге, политический руководитель петербугской „Правды“, В. А. Быстрянский заявил представителям Дома литераторов, что чрезмерные нападки на сменовеховцев, „призывающих интеллигенцию работать с большевиками не за страх, а за совесть“, не могут быть допущены в настоящее время»[99].
Изгоевым же был инспирирован сборник «О смене вех», в котором участвовали четыре автора: сам Изгоев, J. Clemens, П. Губер, А. Петрищев. Судьба Губера неизвестна. Изгоев и Петрищев были высланы. Клеменс, вероятно, тоже, т. к. фигурировал в «списке питерских литераторов»[100] — кандидатов на высылку.
Бросается в глаза то обстоятельство, что круг авторов в журналах и сборниках фактически один и тот же — лишь изредка появляются новые или малознакомые имена. Возникает впечатление, что советские «проскрипции» составлялись по результатам изучения повторяемости того или иного имени в оглавлении «идеалистического» издания: это в первую очередь «работает» по отношению к таким деятелям, как П. А. Сорокин, Н. А. Бердяев, Л. П. Карсавин, Ф. А. Степун, С. Л. Франк, И. И. Лапшин, Н. О. Лосский, А. С. Изгоев, а далее, видимо, шло по инерции — выписывали всех подряд, при необходимости обращались к списочному составу редакции, и отправлялись бедолаги прямиком в ГПУ, а затем, если у них не находилось авторитетного заступника — человека или организации, — и за границу. Так, были высланы почти все сотрудники издательства «Задруга» (во главе с председателем правления С. П. Мельгуновым), журнала «Экономист», участники сборника «Освальд Шпенглер и „Закат Европы“» (трое из четырех), сборника «О смене вех» и др. Думаю, моя версия не слишком далека от истины. Б. И. Харитонов (Харитон), высланный редактор журнала «Литературные записки», вспоминал, что
«списки были трех сортов: 1) добросовестные, 2) чтобы отписаться, 3) злостные. „Добросовестные“ исходили от <…> „честных коммунистов“, писавших то, что они, как им казалось, доподлинно знали, и о тех, с кем они по службе или по роду деятельности встречались и разговаривали. <…> Ко второй категории принадлежат коммунисты либерального типа, мирно уживающиеся с деятелями из чужого или враждебного коммунизму лагеря. Такие коммунисты смутились было: неловко, черт возьми, назвать хорошо знакомого, <…> а с другой стороны, с парткомом шутки плохи. Как быть? И разрешили они эту задачу тем, что назвали в своих анкетах имена, примелькавшиеся в речах Зиновьева и в газетных статьях, считая, что этих все равно не минует, если не сейчас, то впоследствии, карающий меч ГПУ. <…> Наконец, третья категория <…> Эти использовали представившийся им случай для сведения личных счетов…»[101]
В качестве принципа отбора могли пригодиться и данные об арестах тех или иных представителей интеллигенции: если уже задерживался или, не дай бог, сидел в тюрьме или лагере, такой человек автоматически попадал в список кандидатов на высылку…
Появление большого количества разнообразных интеллигентских неофициальных изданий во многом стало возможно благодаря формированию в начале 1920-х гг. единого коммуникативного пространства. Литературные и научные кружки, общества и академии сплачивали единомышленников, вырванных на время революции и гражданской войны из привычной творческой атмосферы. Встречи и заседания собирали обычно полные залы — молодежь приходила не только внимать, но и спорить. Власти относились к этим объединениям интеллигенции с подозрением, равно как и ко всем вообще интеллигентским начинаниям. Я. Агранов в «Докладной записке ГПУ в Политбюро ЦК РКП(б) „Об антисоветских группировках среди интеллигенции“» от 1 июня 1922 г. сообщал:
«в процессе развития нэпа происходит определенная кристаллизация и сплочение противосоветских групп и организаций, оформляющих политические стремления нарождающейся буржуазии. В недалеком будущем при современном темпе развития эти группировки могут сложиться в опасную силу, противостоящую Советской власти»[102]
Одним из самых популярных собраний в Москве была Вольная академия духовной культуры. Инициатива ее создания принадлежала Н. А. Бердяеву. Все известные по журнальным публикациям авторы здесь выступали в роли лекторов, докладчиков и руководителей семинаров. Бердяев воспоминал, что
«особенный успех имели публичные доклады в последний год. На трех докладах (о книге Шпенглера, о магии и мой доклад о теософии) было такое необычайное скопление народа, что стояла толпа на улице, была запружена лестница, и я с трудом проник в помещение <…> Была большая умственная жажда, потребность в свободной мысли»[103]. Однако жажду эту утолить
