ножки все еще были короткими для этого.
Стервятник заехал ногой мне по ребрам, прямо в то место, где мой
отец сломал мне их, когда мне было двенадцать. Из-за боли у меня
потемнело в глазах – и когда я перевернулась на спину, все
переменилось. Звезды перестали быть звездами: они обратились в
маленькие капельки воды на потолке. Пыльная земля превратилась в
узелковый ковер.
А Стервятник – в Него. Моего отца.
Глаза узкие, как щелочки, кулаки толстые, как кожаные ремешки,
дыхание горячее и влажное. Его челюсть, запах, пот:
Он занес кулак, и я поняла, что все начинается по новой. Это никогда
не прекратится, он не оставит меня в покое, а мне не удастся сбежать.
И Блу никогда не будет в безопасности.
Весь мир потемнел и замер.
Я и не поняла, как дотянулась до ножа, пока он не оказался глубоко
между его ребер.
Тишина. Это все, что я когда-либо слышала. Каждый раз, когда я
убивала. Каждый раз, когда мне приходилось убивать. Если Бог есть,
думаю, ему нечего сказать на этот счет.
Если Бог есть, он давным-давно устал за нами наблюдать.
В палате, где собираются казнить сына Файнмэна, стоит тишина,
прерываемая лишь редкими щелчками камер и гулом слов
священника:
Чистейшая, незапятнанная тишина: как что-то замаскированное,
утаенное и недосказанное.
Тишина, нарушаемая лишь скрипом моих кроссовок по линолеуму.
Доктор в раздражении оборачивается ко мне. Он растерян. Мой голос
в этой огромной, просторной комнате звучит незнакомо.
Первый выстрел раздается слишком громко.
Я вспоминаю, как годы назад я сидела рядом с Тэком, когда его
только-только нарекли этим именем. Помню тлеющие угольки золы в
дровяной печи и тяжесть Блу на моих руках, которая теперь дышала
спокойно. В соседней комнате забылись глубоким сном остальные, а
где-то над нашими головами ветер шуршал листьями деревьев.
- Ты вернулся, – сказала я. – Я не думала, что ты вернешься.
- Я и не собирался, – признался Тэк. Он выглядел совсем иначе в
одежде, которую Грэндпа отыскал для него в кладовой – более юный,
более тощий. Его глаза были темными и бездонными. Я подумала, что
он красив.
Я прижала Блу к себе покрепче. У нее все еще был жар, и она часто
ворочалась во сне. Но ее дыхание наладилось и выровнялось; из
груди больше не вырывались приглушенные хрипы. Впервые в жизни
я осознала, что я одинока. Не только в хоумстиде, где все были
заняты вопросами выживания, а не налаживанием дружеских связей:
многие живущие здесь были гораздо старше меня, слегка
ненормальными или же просто держались поодиночке. Еще до этого.
В Ярмуте у меня никогда не было друзей. Я не могла позволить себе
дружить с кем-то, не могла допустить, чтобы кто-то увидел, где я живу.
