— Упаси Боже! Мне тогда месяц придется ставить бутылки всем, кто меня узнает на экране.
— Чего же ты хочешь?
— Хочу вам задать вопрос, Павел Николаевич, если вы, конечно, позволите мне в столь поздний час побеспокоить вас своими неуместными, может быть, даже глупыми пожеланиями...
— Заткнись, — сказал Пафнутьев. — Или говори.
— Понял. У вас в баре, в домашнем укромном уголке, есть что-нибудь приличное?
— Найдется. — Голос Пафнутьева дрогнул, он понял, что не станет, не решится, не осмелится Худолей звонить вечером и интересоваться содержимым его бара, если не будет у того оснований. — Найдется, — повторил нетерпеливо Пафнутьев.
— Тогда захватите с собой, пожалуйста, завтра на работу. — В голосе Худолея явно прозвучали повелительные нотки с некоторой даже развязностью, что с ним бывало чрезвычайно редко.
— Все захватить? — спросил Пафнутьев.
— Да. Все. Хотя сколько бы вы, Павел Николаевич, ни захватили с собой, все равно останетесь в долгу, все равно этого будет мало.
— Круто!
— Да, Павел Николаевич, да! — подтвердил Худолей.
— Шаланда пообещал тебе ящик поставить.
— Обманет. Забудет. Слиняет.
— Не посмеет, — с сомнением проговорил Пафнутьев.
— Душа простая, бесхитростная, ему и в голову не придет, что кто-то может иметь корыстные устремления... Вот руку пожмет крепко, знаете, со встряхом... По плечу может похлопать. Даже о здоровье спросит, хотя сами знаете, что спрашивать меня о здоровье просто неприлично.
— Поставит, — твердо сказал Пафнутьев.
— А я что? Я ничего. Поставит — спасибо, не поставит — оботремся. Шаланда — Бог с ним... Я о вас, Павел Николаевич... Буду ждать завтра утром у кабинета с большим нетерпением. С вашего позволения, разумеется.
Пафнутьев помолчал, поворочался в кресле, убрал звук телевизора, беспомощно посмотрел на Вику, дескать, ничего не могу поделать, дескать, сама видишь. Худолей его не торопил, понимая, что начальству нужно время, чтобы что-то понять, сообразить, какое-то слово произнести в трубку.
— Ладно, — сказал Пафнутьев. — Давай, что там у тебя.
— Вы, простите, сидите или стоите в данный момент?
— Сижу. В кресле. Очень устойчиво сижу.
— Это хорошо, а то можете упасть.
— Нет-нет, я сижу.
— Возьмите ручку, бумажку... Кое-что продиктую...
— Взял.
— Пишите... Осадчий Михаил Петрович. Записали?
— Да, записал подробно и полностью.
— Вот и все, что я хотел вам сказать, Павел Николаевич. Да! — воскликнул Худолей, как бы хлопая себя ладонью по лбу. — Чуть не забыл... Так зовут главаря банды, которая... В общем, сами понимаете. А то, я смотрю, вы все телевизионными передачами развлекаетесь, а настоящая-то работа невидима, неоценена, а то и попросту присвоена другими людьми, алчными и неблагодарными.
— Это точно? — спросил Пафнутьев, не услышав ни слова из гневной речи Худолея.
— Да.
— Кто он?
— Четырнадцать лет отсидок.
— Как узнал?
— Фирма веников не вяжет, — ответил Худолей недавними словами Шаланды.
— Отпечатки?
— Да, Павел Николаевич. Пришел ответ на наш запрос.
— Значит, все-таки оставил пальчики...
— Оставил, Павел Николаевич... И очень даже качественные. В той квартире на ванной двери ручки в виде шариков из пластмассы...
— Что же он так неосторожно... Такой опыт, знания, сноровка...
— И на старуху бывает проруха. И потом, Павел Николаевич, должен сказать совершенно откровенно... Я пришел к этому выводу в результате долгих бессонных ночей... Так вот, невозможно совершить преступление и не оставить никаких следов! Следы остаются, Павел Николаевич, следы всегда остаются. Если хотите знать...
— Заткнись. Кому-нибудь уже сообщал?
— Нет. — Худолей непостижимым образом умел в доли секунды переключаться от безудержной болтовни к суровой сдержанности, когда все свои мысли и чувства приходилось выражать одним только словом, взглядом, а то и просто вздохом.
— Когда узнал?
— Пять минут назад.
— Ты где?
— У себя. В лаборатории.
— Почему?
— В городе чрезвычайное происшествие, Павел Николаевич, — с некоторой укоризной произнес Худолей. — Сейчас многие на своих рабочих местах. И останутся на своих рабочих местах до утра.
— Надо включать Шаланду.
— Он еще не вернулся со студии, грим еще не смыл, от прожекторов не остыл, у него на щеках еще пылают поцелуи восторженных дикторш.
— У него телефон в кармане, услышит.
— Включайте, Павел Николаевич.
— Есть возражения? — Что-то в голосе Худолея насторожило Пафнутьева.
— Да нет, все правильно. Только это... Завтра мы опять будем видеть его в последних новостях? Счастливого и зацелованного... А?
— Нет. Слишком хорошо — тоже нехорошо.
— Ох, Павел Николаевич, как вы правильно говорите, как точно и неоспоримо, зримо и емко! — Худолея опять, кажется, прорвало, и Пафнутьев безжалостно его прервал обычным своим словцом.
— Заткнись. Буду через полчаса. — И положил трубку.
— Уезжаешь? — спросила Вика.
— Ты же хотела видеть меня на экране? Терпи. Ничто в этом мире не дается без жертв. — Пафнутьев печально развел руки в стороны, дескать, тут уж ничего от него не зависит, таков закон природы. — За все надо платить, дорогая.
— Кстати! Мы три месяца не платили за квартиру!
— Вот видишь, как я прав! — С этими словами Пафнутьев покинул квартиру и устремился в постылую свою прокуратуру, где круглосуточно заседал штаб по поимке особо опасной банды, скатившейся в полный беспредел.
Засветился Петрович, засветился.
Оплошал, опростоволосился, дурь сморозил.
Оставить следы, отпечатки пальцев — это было непростительно для человека его опыта, его мудрости и осторожности. Так мог вести себя алкаш, забравшийся в киоск за бутылкой водки, сопливый пацан, нырнувший в соседскую форточку за кассетой с голыми бабами на коробке, так мог проколоться новичок, который только выходил на зовущую, тревожную, полную опасностей и соблазнов воровскую тропу.
Но Петрович...
Однако было и объяснение, и оправдание.
Ни разу не случалось в его жизни, чтобы следователь припер его отпечатками. Брали Петровича в перестрелке, брали, обложив многодневной облавой, брали средь бела дня в уличной толпе, защелкнув на
