приставал с каким-то совершенно дурацким капризом — крови-то мало, маловато крови выплеснулось из простреленной головы Объячева. Все тогда воспринимали его слова как неуместную шутку, а мужик-то дело говорил. Потому и крови было мало, что стреляли в мертвого, в которого уже можно было и не стрелять.
А как понимать эти уколы в грудь? Как бы крепко ни спал человек, как бы ни был пьян, но укол острой спицей заставит проснуться кого угодно. А он не проснулся, позволил сделать второй укол, более точный и глубокий — двадцать пять сантиметров глубины допускает эксперт.
— Как понимать? — в который раз задавал себе Пафнутьев вопрос и не находил, не находил ответа. Ведь когда Объячев встал из-за стола и отправился к себе в спальню, ужин продолжался. Сроднившиеся, хотя нет, сжившиеся под одной крышей люди и без хозяина продолжали пить вино и виски, болтали, смотрели телевизор, наверняка говорили о том, что весна затянулась, что пора бы уже наступить теплу, чтобы закончилась бесконечная грязь на дороге, во дворе, во всем этом крутом поселке...
И время от времени кто-то отлучался — то один, то другой.
Мало ли какие надобности у кого были — сходить в туалет, высморкаться, помыть руки после курятины, принести бутылку вина или виски... Ужин продолжался несколько часов: поскольку в каминном зале работал телевизор, идти было некуда, и спешить никому не было надобности — из-за стола можно было отправиться только спать.
Объячев ушел первым, раньше обычного, — ему стало плохо. Вот тут надо и копать — ему стало плохо. Или устал? Или хотел уединиться? С кем-нибудь...
Уединился.
За столом остались его жена Маргарита, секс-секретарша Света, телохранитель Вохмянин с женой, гость Вьюев, два строителя — Васыль и Степан.
Двое из них — убийцы.
Пока двое.
Труп бомжа Михалыча болтался в петле, и ноги его едва не доставали до пола. Вытянись он чуть посильнее, мог бы, наверное, дотянуться кончиками пальцев до досок. Рядом валялась перевернутая табуретка, что должно было сказать опытному человеку, как все произошло — стал бедолага повыше, затянул петлю на тощеватой, небритой шее, перекрестился мысленно и оттолкнул ногами последнюю опору в своей жизни.
Дернулся несколько раз, прохрипел что-то нечленораздельное и затих навсегда.
Худолей, заглянувший к утреннему своему собутыльнику где-то к вечеру, обнаружил бомжа уже мертвым. Несколько часов он проболтался в петле. И ничто за это время в доме не говорило о новой смерти, неожиданной и бестолковой. Если убит владелец дома и у каждого домочадца могло возникнуть желание лишить жизни тирана, то кому мешало это безобидное существо?
"Никому оно не мешало, — подумал Худолей, и ему с грустью пришлось признать, что скорее всего Михалыч сам покончил с собой. Выпил еще стаканчик виски, и показалось, что нет ему места на земле, никому он не нужен, никто его не любит, а если он сам кого-то еще любит, то тем хуже для него же...
Последние два слова в сознании Худолея неожиданно соединились в одно, и образовалось новое слово, которое чем-то понравилось — негоже...
— Негоже, — проговорил он, вслушиваясь в звучание слова. Всмотрелся в лицо бомжа, которое, хотя и было искажено предсмертными судорогами, но хранило в себе, все-таки хранило остатки удивления, впрочем, это могло быть и удовлетворение. Может, ему уже виделись картины потусторонней жизни, описаниями которых переполнены все нынешние газеты и журналы. Может, он сам удивился своему поступку, столь решительному и бесповоротному, удивился пронесшейся перед его глазами собственной жизни, закончившейся так печально...
Дойдя до этого места в своих невеселых рассуждениях, Худолей, сам того не замечая, потянулся к стоявшей на столе бутылке виски. Рука его уже обрела твердость и цель, мысли направились в нужную сторону, но за долю секунды до того, как пальцы сомкнулись на бутылке, он почти в ужасе отдернул руку.
И все.
Начиная вот с этой самой секунды, мысли Худолея приобрели совершенно другое направление: жесткое, профессионально-цепкое. Теперь он твердо знал — самоубийства не было. Было безжалостное убийство. Наверное, так можно сказать — безжалостное, потому что убийства все-таки бывают и из жалости, и по собственной бестолковости, и из чувства возмездия, которое худо-бедно, но иногда все-таки оправдывает содеянное.
А тут было именно безжалостное убийство, поскольку не очень старый, но уставший от жизни, от людей, от самого себя бомж никому не мешал. Если и посещали его какие-то желания — то разве что стремление угодить людям, сделать для них что-то доброе, чтобы дали поесть, позволили переночевать в таком вот сарае.
Неужели даже столь невинное желание может погубить человека и свести в могилу?
Поначалу Худолей и сам не мог понять — откуда у него вдруг появилась уверенность в том, что здесь, в этой сторожке, произошло преступление. Но он привык доверять своим выводам и не спешил от них отказываться. Он еще раз осмотрел комнатку, лежак, на котором оставил бомжа утром, стол, заваленный остатками пищи, один вид которой вызывал содрогание. Потом взгляд его коснулся бутылки, он вспомнил, как только что отдернул руку, готовую плеснуть виски в стакан, и понял все сразу и до конца.
В этот момент на окно легла чья-то тень, и красноватый свет закатного солнца оказался перекрыт. Комната сразу сделалась серой и мертвенно-холодной. Но тень мимо окна прошла к двери, и комната, стол и даже сероватое лицо мертвеца сразу сделались розоватыми, теплыми.
Дверь раскрылась, и в комнату заглянул Пафнутьев.
— Паша! — радостно вскричал Худолей. — Наконец-то мы снова вместе! Наконец-то свершилась моя мечта — увидеть тебя живым и невредимым!
Пафнутьев молча закрыл дверь и уставился на чуть раскачивающееся тело бомжа. Худолей, осознав, что его восторги были неуместны и даже кощунственны, посрамленно примолк и стоял, виновато вытянув руки вдоль тела.
— Это ты с ним так поступил? — спросил Пафнутьев.
— Нет, он сам... Вернее, мне показалось, что ему помогли.
— Показалось?
— Если уж быть откровенным, а с тобой, Паша, я всегда, если помнишь, откровенен весь, до конца, без утайки, что, собственно, и дает мне право надеяться на понимание и снисхождение, столь необходимые в нашей с тобой, Паша, работе, не только полезной для общества, но и опасной...
— Остановись, — Пафнутьев устало махнул рукой и сел на подвернувшийся стул. — Что здесь происходит?
— Захожу минут десять назад и вижу картину не просто неожиданную, а, можно сказать, жуткую.
— Это и есть личный бомж Объячева?
— С этим гражданином мы сегодня утром пригубили по глоточку виски.
— Представляю себе этот глоточек! Один в петле болтается, а второй впал в безудержное словоблудие.
— Горько! — воскликнул Худолей оскорбленно. — Горько слышать подобные слова от человека, с которым судьба свела меня на годы и какие годы! — Худолей безутешно качнулся из стороны в сторону.
— Так и будете раскачиваться?
— Я, Паша, для тебя уже не живой, да? Уже покойник?
— Что здесь произошло? — спросил Пафнутьев, прерывая худолеевские причитания.
— Убийство.
— Или самоубийство?
— Нет! — горячо воскликнул Худолей и, как это бывало с ним в такие моменты, прижал к груди полупрозрачные свои ладошки, так похожие на мороженые тушки морского окуня.
— Может быть, вы с ним столько выпили, что ему больше ничего не оставалось, как сунуть голову в петлю?
— Через три минуты после того, как я утром вышел из этой забегаловки, он сам помчался в дом. На
