Мужики опустили глаза, чтобы скрыть хитрый блеск радости. Еще бы недовольны! Ох, и хитрый же этот Пильнюк! Умен, ничего не скажешь, умен! А комиссар-то! Вроде и ученый, а сразу поверил!
Первым подписался староста, вслед за ним и остальные. Как кто умел. Были такие, что могли подписаться даже и польскими буквами, другие по-украински, а некоторые и крестиками. Как кто умел.
Комиссар складывал бумаги и спрашивал, как проехать в усадьбу.
— Я всегда предпочитаю сперва договориться с крестьянами, — говорил он старосте. — А в усадьбу потом. Тогда уж знаешь, чего держаться.
Староста внимательно поглядел на него.
— Да, да… Я ведь сам родом из деревни, — сказал комиссар и погладил всклокоченную головку Старостиной внучки, вертевшейся около брички.
— Из деревни, — насмешливо пробормотал Семенюк, когда лошади тронулись по направлению к усадьбе.
— Смотри-ка, вроде и ученый, а сразу поверил…
— Хо-хо! Пильнюк — он всякого проведет!
— Мужики! А ведь о налогах-то он ничего не говорил?
— Не такой он дурак, чтобы сразу говорить. А вот поедет в город, запишут в книжки, да и пришлют бумажку — плати!
— Ну и Пильнюк, вот голова-то!
— У меня аж дух захватило, как услышал!
— Я сразу сказал: пусть, мол, Пильнюк говорит!
— Ловко придумал! А вылез бы какой дурак, и что бы было?
— Ну ладно, удалось…
Они расходились, довольные. Женщины тащили обратно в избы поросят и овец. Владек вторично понесся на выгон, предупредить, что можно возвращаться в обычное время. А солнце уже клонилось к закату, и пастухи стали загонять коров к реке. Голодный скот, который едва мог ущипнуть что-нибудь на вытоптанном, тощем лугу, пестрым стадом теснился у брода. С плеском и хлюпаньем входил в реку. Пастухи подгоняли его резкими окриками, тогда он вдруг бросался бегом, из-под копыт разбрызгивая фонтаны. Вся скотина не помещалась на узкой песчаной отмели, выступавшей почти на поверхность воды; коровы, теряя почву под ногами, пускались вплавь, погружаясь по шеи в воду. С шумом и плеском они выбирались на берег, шли всем стадом вверх, к деревне, и там уже разъединялись, сворачивая поодиночке на свои дворы.
— Ольга! Скотина идет! — заорал маленький Петрик, и девушка кинулась открывать ворота. Вбежали четыре худые коровы и сразу стали оглядываться в поисках еды. Одна схватила вязанку соломы, брошенную возле хлева.
Ольга вынесла из избы оцинкованное ведро и подошла к коровам.
— Ну, Пеструшка, Пеструшка, стой, стой…
Она присела, поставила между коленями ведро и потянула за соски. Тоненькая струйка молока зазвенела по жести. Но Пеструшке надоела солома, и она двинулась дальше. Ольга, едва успев схватить ведро, побежала за ней. Корова остановилась у забора.
— Пеструшка, да стой же…
Кустики сорной травы, торчащие по ту сторону забора, задержали корову на несколько минут. Но закончить доение все же не удалось — она опять отправилась на поиски.
— Вот упрямая! Хоть бы минуту постояла! Сколько набегаешься, пока ее выдоишь!
Ольга ходила с ведром за коровами, а они бродили по всему двору в поисках чего-нибудь съедобного. Наконец, ей удалось выдоить последнюю. На дне ведра белело кварты полторы молока.
«Могла бы и мать подоить хоть одну. И спина и ноги заболят, пока их всех выдоишь», — сердито подумала девушка, внося ведро в сени.
В сенях возился Петрик. Он связывал лыком деревянные крылья маленькой ветряной мельницы.
— А где же отец?
— Опять пошел к старосте.
— К старосте? А зачем?
— Не знаю…
С улицы прибежал Семка.
— Ты смотри не испорти мельницы, завтра поставим ее на воде.
— Поставим, — обрадовался ребенок.
— Не знаешь, Семка, зачем отец пошел к старосте?
— Семенюк пошел, и отец с ним. Я и не спрашивал.
А в избе старосты снова было полно народу. Еще больше, чем утром. У стола сидел ехидно ухмыляющийся Хмелянчук.
— Нечего сказать, наделали вы делов, умно, очень умно….
— А что, разве не умно, а?
— Да ничего. Я как раз пришел к управляющему поговорить о молотилке, вдруг комиссар подъезжает. Управляющий аж побелел. Я думаю, стоит послушать. Строгий человек господин комиссар, очень строгий… Сразу так и насел на управляющего. Крестьяне, говорит, уже подписали протокол. Я слушаю, что будет, а у управляющего руки дрожат. Комиссар и говорит… Собственными ушами слышал, а то, если бы мне кто рассказал, и не поверил бы… «Так вот, господин управляющий, — это комиссар-то говорит, — крестьяне единогласно показали, что пользуются по сервитуту двумястами гектарами… Так что я очень прошу вас не чинить никаких затруднений; никаких проволочек я не допущу». Управляющий прямо обалдел, а потом и говорит: «Зачем же мне чинить препятствия? Действительно, крестьяне пользуются двумястами гектарами».
Мужики удивленно переглянулись.
— Глядите-ка, управляющий-то!
— Подтвердил…
— Умом он тронулся, что ли?
— Ругаем его, ругаем, а все ж он неплохой человек.
— Ну и хорошо. Раз управляющий подтвердил, стало быть, не придут перемеривать.
— Одурели вы, что ли? — со злостью спросил Хмелянчук, и его лисье лицо сморщилось в презрительную гримасу.
— Да что вы людей дураками ругаете? — возмутился Павел. — Заплатим налог только с двухсот гектаров, это, по-вашему, плохо?
— Налог?
— Да вы сами, видно, одурели! Чему так дивитесь? Может, он не для того приехал, чтобы обложить налогом сервитут?
— Для баловства приехал!
— Делать ему нечего было, так он в Ольшины собрался!
Рыжая голова Хмелянчука покачивалась из стороны в сторону. Губы снова искривились.
— Вон как, вон как…
Староста, какой-то странно маленький, весь съежившийся, сидел в углу и не говорил ни слова. Мужики напали на него.
— А что ж вы ничего не говорите?
— По-вашему, ведь все было сделано как надо!
Староста пожал плечами.
— Хмелянчук другое говорит… А мне откуда знать?
— Как другое?
— А вот так, — другое, — вмешался Хмелянчук. — Вы разве не слышали, что с сервитутами собираются покончить?
— Ну, об этом давно уж разговоры идут… Да куда там!.. Может, где в других местах, а у нас?
— Говорили что-то мужики из Кужав, когда ездили луга искать…
