— Да, что-то такое говорили…
— Потому и говорили, что сервитутов больше не будет.
— Это как же так?
— Не будет, и все. Все, чем мужики пользовались по сервитутам, будет разделено пополам. Половина достанется деревне, а половина усадьбе.
— Ой ли?
— Наверное знаю. Кое-где это уже и введено, не везде, но введено. Вот и к нам комиссар приехал.
Пильнюк побелел как стенка.
— Так, стало быть… стало быть, он по этому делу…
— То-то и оно-то!
— Так мы, значит, получим половину с двухсот…
— Как так с двухсот, ведь мы пользуемся шестьюстами гектарами — значит, приходится половина от шестисот! Сколько это будет?
— Триста.
— Никаких трехсот, сто получите, и дело с концом, — отрезал Хмелянчук.
— Почему же это сто?
— А потому, что протокол составлен и все вы подписались, что по сервитутам пользуетесь двумястами гектарами. А управляющий подтвердил, так что теперь уж и тягаться нечего. Крышка.
— Это как же так?
— Да так, что выдадут вам за рекой сто гектаров.
— Это пастбища-то?
— И пастбища, и лугов, всего вместе сто гектаров.
— А остальное?
— А остальное возьмет помещик, теперь уж это будет его собственность.
— А где же мы будем скот пасти?
Хмелянчук пожал плечами. Мужики переглянулись.
— Не может этого быть.
— Спросите кого хотите. Надо было сперва посоветоваться, а не делать сразу по-своему.
— Да вы-то чему радуетесь, ведь это небось и вам убыток? — подозрительно спросил Павел.
Хмелянчук съежился и инстинктивно оглянулся на дверь.
— Да мне-то что… Я и то больше в своем саду да на своих межах пасу. Много там скот наестся, на этом пустыре за рекой…
Это была правда, и они знали это. Хмелянчук мог спокойно дожидаться раздела, который в корень подрезал деревню.
Но Пильнюк все еще не сдавался:
— Так остаться не может! Ведь все же знают, что мы пользуемся шестьюстами гектарами. Напишем прошение!
— Как раз! А зачем было обманывать комиссара? Еще в тюрьму за это попадете, вот и все…
— Надо идти к комиссару!
— Да он уж давно уехал. Где вы его теперь будете искать? Да и не знаю, позволит ли комиссар дурака из себя строить… Протокол подписан, переслан в воеводство, теперь уж вы ничего не добьетесь!
Староста тяжело поднялся со скамьи и зажег лучину в железном колечке. Рыжая копоть взвилась вверх к отверстию в потолке. По избе разлились подвижные тени.
— А вы тоже, а еще староста! Староста должен все знать!
— Я что, один, что ли, здесь был? — мрачно огрызнулся тот. — С утра все толковали, налоги да налоги. Откуда мне знать, что дело не в налогах? Да вы мне и слова сказать не дали. Пильнюка выталкивали…
— Что ж, правильно говорит… — вздохнул Семенюк. — Всегда приезжают только за налогами да за податями, откуда же знать, что на этот раз другое?
— Всегда всё против народа обернется, хорошее ли, плохое ли, всё против нас…
— А было бы триста гектаров своей собственной земли…
— Хоть они никуда и не годятся, эти пастбища, а все же были бы свои…
— А вышло вон что…
— Комиссар-то, видно, добра нам хотел…
— Откуда же кто мог знать, что он добра хочет, когда он из города?
— Говорил, что сам из деревни…
— Из деревни? А ты ему поверил?
— Вот беда-то!
— В Порудах мужики пятьсот гектаров из сервитутов получили, — сообщил Хмелянчук.
— Да ведь в Порудах мужики судились из-за чего-то с помещиком?
— Из-за сервитутов и судились. Да только мужики выиграли процесс.
— В Порудах Паранюк старостой, — хмуро заметил Кузьма, исподлобья поглядывая на старосту. Тот беспокойно засуетился.
— Не может быть, чтобы пятьсот гектаров.
— Может быть, я верно знаю. Три года судились и высудили.
— Три года?
— Паранюк раз пять в Варшаву ездил.
— В Варшаву?
— В самую Варшаву. Вот комиссия и присудила.
Хмелянчука окружили теснее, а он, постукивая по столу волосатыми пальцами, рассказывал:
— Там барин сидит в усадьбе, а не то что у нас, за границу управляющий деньги посылает. Тот сидит в усадьбе, страх какой упорный барин.
— За место в сенокос четырнадцать злотых требует, приезжали люди из Кобелюков, рассказывали.
— Четырнадцать злотых! — удивились мужики.
— А что ему не требовать? Богатый барин, — подтвердил Хмелянчук. — Ну вот, дошло дело до сервитутов. Забегал комиссар по деревне, мужики говорят: тысяча. Он к барину, тот говорит — четыреста.
— Видали, какой!
— Всякий себе тянет…
— А уж, кажется, у него всего много.
— У кого много, тому все больше хочется, вон и Хмелянчук тоже никогда нажраться не может, — ехидно заметил кто-то вполголоса.
— Ну и что?
— Да ничего. Вот и стали судиться.
— С барином?
— А почему нет? С барином. Планы у Паранюка были.
— Ну, разве что планы были…
— Ну и что?
— Как же, были планы… Они еще у деда его были, с давних времен. Когда в войну всех за Берлин угнали, так и старика тоже. А этих планов он все равно не выпустил из рук. А потом, через несколько лет, когда стал умирать, так он Паранюку, внуку своему, планы передал. Вот как начались суды из-за сервитутов. Барин свое говорит, а управляющий все подтверждает. А Паранюк ничего, только планы показывает.
— Ну и как?
— Барин вертелся, вертелся, в Варшаву ездил, оттягивал, как мог. А Паранюк поедет в Пинск, сядет в вагон, да за ним, в Варшаву. И всё бумаги показывал. Три года эта мука тянулась: барин свое, а Паранюк свое. Потом комиссар как грохнет кулаком по столу, как крикнет на барина…
