— Барин на барина?
— Да вот бывает, видно, и так. Вот мужики и получили свое, половину, по всей справедливости.
— Это им Паранюк выхлопотал.
— И не диво, Паранюк мужик умный!
— В прежнее время у царя служил.
— В Царском Селе, в царских покоях в карауле стоял…
— Вот и научился, как надо на свете жить.
— Когда война кончалась, он из Одессы сюда на паре лошадей бежал.
— Еще и ржи с собой привез с дороги.
— И одежду.
— А мы босиком по снегу шли…
— Что говорить! Паранюк!
Староста сидел сгорбившись. На его кудлатую голову все эти рассказы о Паранюке падали, как самые тяжкие обвинения. Но кто-то уже возразил:
— Э, что там говорить! Паранюк-то один, а деревень у нас сколько?
— Деревень сто будет…
— Что там сто! С тысячу будет. А Паранюк-то один. Вот ничего и не сделаешь, хоть бы и бумаги были. А у нас разве есть какие бумаги?
— Нет.
— Ну, вот видите. Видно, уж так суждено было.
Хмелянчук собирался уходить. Он тщательно застегивался, со скрытым злорадством поглядывая на помрачневшие, погасшие лица мужиков.
— Да, да. Кто хитрит, тот всегда сам себя перехитрит…
— Уж какие наши хитрости!
Они медленно расходились, тяжело шлепая лаптями по дороге.
— Вот хоть бы и этот Хмелянчук… Кажись, мог бы сказать, раз сам знал.
— Ну уж, Хмелянчук! Помните, как он все советовал тогда с комасацией, а что вышло?
— Иуда он, только и всего.
— Мужицкому горю радуется.
— А ведь сам здешний, тоже мужик.
— Какой он там мужик… Сад у него, земли много, коровы жирные, какой он мужик?
— И верно, — подтвердили остальные.
Толковали о происшедшем и женщины. Но они толковали иначе — с глумлением над дуростью мужиков. Известно, мужика всякий, кто хочет, обманет. Куда мужику понять что-нибудь! Вот если бы они, бабы, взялись за дело — они бы показали!
И еще о Паранюке:
— Страшной клятвой Паранюк клялся деду, что никому не отдаст, никому не покажет бумаги, хоть бы его родная мать на коленях умоляла…
— Батюшки!
— Так уж он деду присягнул. Три раза троекратным крестом перед иконами крестился.
— Страсти какие!
— И уж только потом, когда вышло это дело с сервитутами, только тогда Паранюк показал планы. Как грохнет в усадьбе кулаком по столу, так липовый стол надвое и раскололся…
— Ой, страсти!
— Так оно было, так. Вот за деревней и признали всё, что полагалось.
Женщины вздыхали, качали головами, нашептывали одна другой легенду о Паранюке, старосте из Поруд, и, вздыхая, расходились по домам.
Хмурое, уже осеннее, небо низко нависало над темной землей.
Глава XII
В красном пламени ягод стояли калины, закраснелись клюква по болотам и брусника в сосновых лесах. Быстро желтели листья на деревьях, живым золотом пылали березы, весь мир переливался красками, — от красных листьев в придорожном рву до багрянца прямых высоких буков.
Где-то в верховьях прошли, видимо, дожди, предвестники осени, воды в реке прибавилось, и она широкими волнами покатилась по равнине. В плавнях собирались стаи уток, опускались на озерца среди тростников и целыми днями кормились в сытной, нагретой солнцем воде. Тонкие нити паутины еще не летали над стерней, но уже явственно пахло осенью.
Пришло время сплавлять плоты. Груды срубленных деревьев лежали на берегу в Синицах. Толстые сосны в розовой коре, шелушащейся крупными чешуйками, белые березовые стволы с тонкой, словно папиросная бумага, пленкой, могучие дубовые колоды. Пора была спускать их на воду, теперь им не грозила опасность сесть по пути на отмелях или запутаться в водорослях, пробившихся на поверхность воды. Теперь они не будут задевать круглым брюхом о дно Воды было много, и у нее хватало сил нести крупные бревна мимо осенних лугов, мимо золотых и коричневых лесов, далеко-далеко, на просторные пинские равнины.
Лето было жаркое, и плоты, неосмотрительно спущенные на воду слишком поздно, когда уже пригревало июньское солнце, когда темная полоска на тростнике опускалась все ниже, отмечая убыль воды, эти плоты задержались на все лето. Часть из них вытащили на берег, часть затопили, чтобы предохранить от гниения. Они лежали под водой, лежали на песке, поросшем серой травой, словно мачты разбитых кораблей.
Теперь им пора было снова начать свои странствия по водам. Пора было отправлять нарубленный лес в широкий мир. Ему предстояло плыть далеко, — по Стыри, по водам Пины — в Пинск, по широким водам Королевского канала — в Брест, по черным лентам железнодорожных линий, по голубой висленской воде к морю и дальше, дальше, в заморские страны, названия которых никто тут не знал. Для прибалтийских доков, для английских верфей росла здешняя стройная сосна, здешний крепкий, вековой дуб.
Все знали, что, желая заработать, — а заработки были редки, — надо идти во Влуки, в Руды, в Синицы, предложить свои услуги лесоторговцам, у которых там были конторы.
Но проходили дни за днями. Абрам Розен во Влуках выходил на крылечко своего дома и тревожно смотрел на дорогу. Никто не шел. Игнатий Вольский в Синицах, который торговал в компании с варшавским купцом, поглядывал на груды неободранных стволов, сплошной баррикадой громоздившихся от дома до самого берега, и посвистывал сквозь зубы. Худощавый Моисей Окренцик из Руды расспрашивал всех, кого только мог. Но мужики не приходили.
Это началось еще весной. Началось с тихого перешептывания. Но теперь ясно, что из этих, казалось пустых, разговоров что-то все же выходит. Даже Людзик встревожился и снова заинтересовался деревенскими делами, словно забыв на время об Иване. Он пытался заговаривать с встречными крестьянами, но безуспешно. В один золотой осенний день он заглянул к Совюкам, будто бы напиться; воду здесь брали из озера, и она была лучше, чем в другом конце деревни, где пили речную воду. Людзик слегка поморщился, прихлебывая тепловатую жидкость из жестяной кружки. Но по крайней мере она не пахла рыбой и гнилыми водорослями.
— Пора уж и плоты сплавлять…
— А пора бы, — лениво поддакнул Васыль, чинивший продырявленный в сотне мест невод господина Карвовского.
— Что-то не видать, чтобы плыли.
— Да, не видать…
Полицейский беспокойно заерзал.
