— В прошлом году в это время уже полно было плотов на реке.
— Верно, полно было.
— Погода хорошая.
— Погода, ничего не скажешь, хорошая…
— А вы не собираетесь идти с плотами?
— Это я-то?
— Да хоть и вы.
— Уж не знаю. Работы-то и дома много. Вон невод порвался; как выедешь на ловлю, так и чини.
— Не все же вы будете один невод чинить.
— Да нет! Что вчетвером с одним неводом делать? Только вот крышу мы перекрывать собираемся, протекает немного. Надо тростника нарезать. Далеко ходить придется. Здесь тростник плохой. Настоящий тростник только за лугом найдешь.
— А другие?
— Другие? Если у кого протекает, тоже, наверно, перекрывать будут. Обыкновенно, как перед зимой полагается.
— Э, с вами разговаривать… — Полицейский махнул рукой и, потеряв терпение, пошел дальше.
Совюк, высунув голову из сеней, поглядел ему вслед.
— Ишь, какой любопытный…
Людзик свернул к старостову двору. Староста явился немедленно.
— Ну, что у вас слышно?
— Да ничего… Что у нас может быть слышно? Ольшины как Ольшины. Уж вы-то скорей где-нибудь что услышите, чем мы здесь. Редко сейчас стали к нам заходить, видно, где-то еще бываете…
Людзик пристально взглянул на него. Что это, намек на его долгую, безуспешную погоню за Иваном? Но в серых глазках, прячущихся под нависшими бровями, ничего не отражалось.
— Скоро, наверно, плотовщики поплывут, повеселей станет в деревне.
— Конечно.
— Что-то не видать их пока.
— Да, не видно…
— Морозов хотят дождаться, что ли?
— Уж не знаю, как вам сказать… С чего бы, кажется, морозов дожидаться? Солнышко светит, погода хорошая, вот они и думают небось, что успеют еще.
— В прошлом году много народу с плотами ходило?
— Да порядочно. Все-таки заработок, отчего же не пойти? Всякому хочется заработать что-нибудь, а то откуда же брать?
— А почем платят?
— Разно платят. Смотря по купцу, смотря по дороге. Чем дальше, тем больше дают, а если поближе, тогда меньше.
— Но все же окупается работа?
— Может, и окупается. Я-то с плотами не хожу, разве еще в молодые годы, давно. Так что теперь и не знаю, как оно там.
Людзик заглянул еще к Хмелянчуку, но тот и разговаривать с ним не стал.
— Мало у меня хлопот, так вы еще сюда приходите! Если что будет, я и сам забегу в Паленчицы и без ваших приходов. А так вы добьетесь, что и у меня избу подожгут, только и всего.
— Я хотел узнать о плотовщиках.
— Да что плотовщики? Говорю, если что будет, я сам дам знать.
— Послушайте, Хмелянчук, кто их бунтует?
Мужик пожал плечами.
— Ну вот! Сейчас и бунтует. Просто хотят выждать, чтобы купцы прибавили. Что ни день, то ближе к зиме, купцы спешат. Вот мужикам и выгоднее подождать. Чего их кому бунтовать? Голод сам бунтует…
— Ведь всегда так было, а они же не пережидали.
— Такая уж теперь жизнь. Что ни год, то что-нибудь новое, не знаете, что ли? А вы лучше уходите отсюда, зачем накликать беду, она и сама придет.
Людзик ушел обозленный и за ужином приступил к решительному разговору с Сикорой.
— Ведь это же сговор, даже заговор!
Комендант накладывал себе на тарелку дымящуюся картошку. Софья равнодушно жевала ломтик хлеба, глядя фарфоровыми глазами на темневшую за окном дорогу.
— Очень уж вы горячитесь.
— А вы очень уж спокойно на это смотрите, даже
Комендант отрезал себе колбасы.
— Дай-ка водки, Зося. Сколько раз я говорил, водку сразу давать на стол, а то вечно напоминай! Спокойно смотрю, говорите? А вот посидите здесь шесть лет, тоже будете спокойно смотреть. Не разорваться же человеку! Да и чего вы добьетесь? Ничего.
— Если бы я думал, как вы, я бы бросил службу.
— Гм… Это вам так кажется… — Сикора налил водки в грубо граненную рюмку и мгновение рассматривал ее на свет.
— Ну, за наше здоровье, — сказал он машинально, хотя, кроме него, никто не пил. Зося — потому что вообще не пила, а Людзик ради демонстрации.
— Я был в Ольшинах — никто не идет, в Дубах, в Козельце, в Лугах, в Порудах — никто. Беседовал с этим Вольским. Он говорит, что в прошлые годы иной раз приходило в пять раз больше народу, чем требовалось, а теперь никто не идет. Лес лежит, и неизвестно, что дальше будет.
— Прибавят несколько злотых, только и всего.
Людзик затрясся от негодования.
— Прибавить несколько злотых, потом весной опять несколько злотых, до чего же это дойдет? Я сам отсоветовал Вольскому, сказал ему, что уступать нельзя! Стоит только раз уступить, потом уж с ними никто не справится. К тому же одно дело, если бы пришел один или другой, попросил бы… Но ведь это организованная кампания, ор-га-ни-зо-ванная! Все деревни! Начнется с прибавки за плоты, а чем кончится?
Сикора тихонько зевнул и налил себе новую рюмку.
— Тоже ваша забота…
— А разумеется, моя! Что вы думаете, я собираюсь вековать в этой дыре? Я и в другом месте сумею что-нибудь сделать! А если окажусь никуда не годным, меня так и сгноят здесь! Да и, кроме всего, это же серьезное дело, мы скомпрометируем себя, и что тогда будет?
— Вековать… Если вы будете так горячиться, то от избытка усердия не то что вековать, а и совсем здесь останетесь. Впрочем, не были б вы таким усердным, так и вовсе сюда не попали бы. Усердие не всегда полезно, вы это хорошо знаете.
Людзик мрачно взглянул на начальника.
— Вы тоже сюда не по своей охоте приехали…
— Разумеется, не по своей охоте… Но я-то по крайней мере знаю, за что. Пил, ничего не поделаешь. В городе пить неловко, а в деревне можно. А водка всюду одинаковая. А вы что? Усердствовали, на нашивки рассчитывали, а получили Полесье. Да, да. Можно и в усердии пересолить.
Он снова налил рюмку. Его глаза покраснели. Он оживился.
— Если купцов маленько прижмут, ничего страшного не будет. Что мне купцов жалеть?
— Вы прекрасно понимаете, что тут дело не в купцах. Только не хотите понять. Потому что…
Людзик вовремя проглотил просящееся на язык оскорбительное замечание. Однако Сикора понял, но и не подумал обижаться.
— Потому что боюсь? А конечно, боюсь. В городе не боялся, а здесь боюсь. Могут вилами заколоть или еще что, вот я и боюсь. Да и к чему все это? Разве что вы их всех здесь искорените, а иначе все равно порядка не будет. Но они, как пырей: выпололи его, сожгли, а он опять растет. Крепкий народ, дорогой мой,
