Птицы, тысячами слетевшиеся на деревья у входа в парк, оглушительными криками встречали теплый, веселый день, сулящий им любовные утехи.
Королева встала в пять часов. Она послала передать королю, что просит его зайти к ней тотчас, как он проснется.
Людовик XVI, несколько утомленный вчерашним приемом депутации от Национального собрания, которой ему пришлось отвечать, – это было начало обмена речами – Людовик XVI спал дольше обычного, чтобы отдохнуть и ничем не ущемить своей природы.
Поэтому просьба королевы настигла его, когда он пристегивал шпагу; он слегка нахмурил бровь.
– Как, – удивился он, – королева уже встала?
– О, давно, ваше величество.
– Ей все еще нездоровится?
– Нет, ваше величество.
– И чего хочет от меня королева в столь ранний час?
– Ее величество не сказала.
Король съел легкий завтрак – бульон и немного вина – и зашел к Марии- Антуанетте.
Он застал ее нарядно одетую, красивую, бледную, величавую. Мария- Антуанетта встретила мужа холодной улыбкой, она сверкала на ее губах, словно зимнее солнце.
Король не заметил грусти, таящейся во взгляде и улыбке королевы. Он уже приготовился к тому, что Мария-Антуанетта будет противиться решению, принятому накануне.
«Опять какой-нибудь новый каприз», – подумал он и Нахмурился.
Королева с первых же слов укрепила в нем это подозрение.
– Ваше величество, – сказала она, – я долго думала о нашем вчерашнем разговоре.
– Ну вот! – воскликнул король.
– Прошу вас, отошлите всех, кроме ваших приближенных.
Король, ворча, приказал своим придворным удалиться. Из придворных дам королевы осталась только г-жа Кампан.
Тогда Мария-Антуанетта, сжав своими прекрасными руками руку мужа, спросила:
– Почему вы совсем одеты? Это плохо!
– Как – плохо? Почему?
– Разве я не просила вас зайти ко мне прежде, чем вы оденетесь? А вы пришли в камзоле и при шпаге. Я надеялась увидеть вас в халате.
Король взглянул на нее с удивлением.
Прихоть королевы пробудила в нем череду странных мыслей, совершенно новых и потому еще более невероятных.
Первое, что он почувствовал, было недоверие и тревога.
– Что с вами? – спросил он королеву. – Вы хотите снова отложить или нарушить наш вчерашний уговор?
– Нимало, ваше величество.
– Умоляю вас, перестаньте шутить! Дело слишком важное. Я должен, я хочу ехать в Париж; я более не могу от этого уклоняться: дом свой я оставляю в надежных руках; люди, которые будут меня сопровождать, назначены еще вчера вечером.
– Ваше величество, я вовсе не собираюсь вам мешать, однако..
– Подумайте, – сказал король, постепенно воодушевляясь и храбрясь, – подумайте, ведь известие о том, что я еду в Париж, уже, должно быть, дошло до парижан, они приготовились к встрече, они ждут меня, и если добрые чувства, которые, по слухам, вызвал мой предстоящий приезд, сменятся гибельной враждебностью… Подумайте, наконец…
– Но, ваше величество, я не спорю с вами, я покорялась еще вчера и не отступаюсь от своих слов сегодня.
– Тогда, сударыня, зачем эти околичности?
– Я говорю без всяких околичностей.
– Простите, но тогда к чему эти вопросы о моем платье, о моих планах?
– О платье я в самом деле говорила, – отвечала королева, силясь улыбнуться, но улыбка ее постепенно гасла, становилась все более печальной.
– Чем же вам не нравится мое платье?
– Я хотела бы, сударь, видеть вас без кафтана.
– Он не идет мне? Этот дивный шелковый кафтан лилового цвета? Но парижане привыкли меня в нем видеть; им нравился на мне этот цвет, с которым, впрочем, хорошо сочетается голубой пояс. Вы и сами частенько говорили мне об этом.
– Я ничего не имею против цвета вашего кафтана, ваше величество.
– Тогда в чем дело?
– В подкладке.
– Право, ваша улыбка так загадочна.., подкладка.., что за шутки!..
– Увы, я уже не шучу.
– Так! Теперь вы щупаете мой камзол, он вам тоже не по душе? Белая тафта с серебром, вы мне сами вышивали кайму, это один из моих любимых камзолов.
– Против камзола я также ничего не имею.
– Какая вы странная! Что же вас смущает: жабо, вышитая батистовая рубашка? Разве я не должен был одеться как можно тщательнее перед отъездом в славный город Париж?
Мария-Антуанетта горько улыбнулась; нижняя губа Австриячки, предмет стольких насмешек, надменно выпятилась, словно наполнившись всеми ядами гнева и ненависти.
– Нет, ваше величество, – сказала она, – я не корю вас за ваш красивый наряд, я говорю лишь о подкладке, о подкладке и только!
– Подкладке моей вышитой рубашки? Да объяснитесь же наконец.
– Ну что ж! Слушайте! Король, которого ненавидят, король, который становится помехой, готов броситься в самую гущу семисот тысяч парижан, упоенных победами и своей революцией; поэтому хотя король и не рыцарь старинных времен, ему не повредили бы добрые железные латы и шлем с забралом из доброй миланской стали; он должен быть неуязвим для пуль, стрел, камней, ножей.
– В сущности, вы правы, – задумчиво сказал Людовик XVI, – но, милая моя, я не Карл VIII, не Франциск I и даже не Генрих IV; нынешняя монархия беззащитна под покровом бархата и шелка, я пойду словно бы нагишом в моем шелковом кафтане, более того, на мне будет настоящая мишень, вот здесь, прямо на сердце – мои ордена.
Королева издала приглушенный стон.
– Ваше величество, – сказала она, – поговорим серьезно. Вы увидите, что вашей жене не до шуток.
Она сделала знак г-же Кампан, которая оставалась в глубине комнаты, и та достала из ящика комода какой-то продолговатый, широкий и плоский предмет в шелковом чехле.
– Ваше величество, – продолжала королева, – сердце короля принадлежит прежде всего Франции, это верно, но я свято верю, что оно принадлежит также его жене и детям. Я не хочу подставлять это сердце вражеским пулям. Я приняла свои меры, чтобы уберечь от опасности моего мужа, моего короля, отца моих детей.
С этими словами она вынула из шелкового чехла кольчугу из маленьких стальных колечек, сплетенных с таким чудесным искусством, что гибкая и упругая кольчуга казалась сшитой из арабского муара.
