иеромонах оставался на приходе и, судя по всему, по своей лесной скинии не скучал.
– Совсем ты у нас про монашеские обеты позабудешь! – ворчал огнебородый, похожий на викинга из книжки про Эрика Рыжего отец Сергий. – Вон все в издательском отделе сидишь, на компьютере играешь…
Отец Иннокентий поглядывал из-под очков, и его васильковые глаза излучали первозданный мир и покой.
– Не по своей воле, а волею пославшего мя владыки, – почти дословно повторял он знаменитую фразу из крамольного романа и при этом, подобно персонажу, ударялся головой обо что-нибудь твердое.
– Вот скажу владыке, чтобы вернул тебя куда полагается, – с напускной строгостью говорил викинг-настоятель, хотя в глубине души считал командировочного инока подарком судьбы, ибо более ревностного совершителя таинства покаяния у него не было и не предполагалось.
Исповедовать «подарок судьбы» любил в углу перед аркой, разделявшей церковь на трапезную и храмовую части. Тут стоял большой напольный киот с богато украшенной иконой святителя Николая. За ним образовался укромный закуток, где и ставили аналой для исповеди. Человек здесь чувствовал себя как бы спрятанным от посторонних глаз, что, безусловно, располагало к откровенности и искренности, являющихся, по мнению иеромонаха, главным и необходимым условием таинства покаяния. «Иначе никакой метанойи [7] не получится», – говорил он отцу Сергию, на что тот только щеки надувал, делая вид, что значение сего редкого слова для него так же понятно, как «Отче наш».
– Ты у меня гляди, не больно там умничай, – добавлял настоятель. – У нас народ простой, не в монастыре!..
Отец Иннокентий не торопился. Народу в храме немного, на исповедь совсем даже мало, а еще только «Свете Тихий» поют на правом клиросе. Любил он вход с кадилом. И когда сам служил, и когда наблюдал со стороны. «Пришедше на запад солнца, видевше свет…» Да-а… Душа наполняется тихой радостью, а отчего – не понять.
Накрыв епитрахилью очередного раскаявшегося грешника, отец Иннокентий завел очи горе, а потом опустил взгляд на западную стену к потемневшему за многие годы от копоти изображению Страшного суда, вздохнул и стал читать разрешительную молитву.
К аналою подошли две цыганки. Обе в пуховых платках, в длинных, до полу, дубленках.
– По одной подходите, – велел отец Иннокентий.
Одна из цыганок приотстала. Другая, как было велено, приблизилась.
В канун Рождества Христова цыгане в храме не редкость. Они обычно в предрождественские дни любят исповедоваться, как-то по-своему почитая сей великий праздник.
Цыганка склонилась к лежащему на аналое Евангелию и зашептала скороговоркой, как она в течение года обижала мужа и детей. Правда, в конце концов у нее получилось, что это не она их, а они ее обижали.
– Постой-постой, – притормозил рьяную исповедницу отец Иннокентий. – Ты свои грехи исповедуешь или чужие?
– Свои, батюшка, конечно, свои!
– Ну, так и говори о своих.
Цыганка опять затараторила.
– А ты случаем не гадаешь? – спросил отец Иннокентий для успокоения совести. – А? Не воруешь? Людей не обманываешь?
– Что ты, батюшка, как можно! Святой Василь свидетель, я никогда…
– Да как может быть святой Василий твоим свидетелем, когда он жил полторы тыщи лет назад? – с укором в голосе произнес отец Иннокентий.
– Святой Василь, батюшка, святой Василь, вот крест! – И она распахнула дубленку, очевидно, чтобы показать нательный крестик.
Отец Иннокентий хотел ее остановить, даже за руку взял, но тут краем глаза увидел, как вторая цыганка запихивает себе за пазуху небольшую, в серебряном окладе иконку святых Гурия, Самона и Авива, которую ловко сняла со стены.
– Да ты что творишь, а? – кинулся к ней иеромонах. – Ты в церковь пришла в грехах каяться и тут же воруешь?!
Народ, стоящий поодаль за киотом, заволновался, услышав возмущенный голос священника. Обе цыганки наперебой заговорили, размахивая руками, но отец Иннокентий ничего не мог разобрать. Отняв у цыганки икону, он прижал ее к груди и какое-то время молча взирал на злоумышленницу.
– Эх вы, чавэлы! – только и смог он вымолвить и добавил по-детски обиженно: – А еще кино про вас снимают. Идите отсюда, чтобы глаза мои вас не видели!
Подруги умолкли, посмотрели на расстроенного священника и попятились к выходу. Ожидающие исповеди прихожане так и не поняли, что произошло за киотом, а отец Иннокентий постоял-постоял с прижатой к груди иконой, но на стену ее не повесил – унес в алтарь. Потом подошел к дежурной по храму бабушке Марии и сказал:
– Вы это, теть Маш, поглядывайте за народом. Не ровен час, уволокут что-нибудь!
Старушка махнула сухонькой рукой:
– Полно, батюшка. Чай, в церкви-то воровать побоятся!
Отец Иннокентий вздохнул, очки поправил.
– Избави Бог, – сказал он задумчиво. – Однако всякое случается. – И отправился к аналою продолжать исповедь.
Как иеромонах Иннокентий строптивую Агнию укротил
В сторожке на столе под толстым, помутневшим от времени, затертым оргстеклом можно было прочесть текст, отпечатанный на пишущей машинке прописными буквами:
«УКАЗАНИЕ СТОРОЖАМ
И ДЕЖУРНЫМ ПО ХРАМУ!
ЕСЛИ АГНИЯ НЕ БУДЕТ ПОДЧИНЯТЬСЯ
СЛОВЕСНЫМ УВЕЩЕВАНИЯМ, РАЗРЕШАЮ
ПРИМЕНЯТЬ К НЕЙ ФИЗИЧЕСКУЮ СИЛУ.
НАСТОЯТЕЛЬ ПРОТОИЕРЕЙ СЕРГИЙ»И размашистая подпись с крестиком впереди.
Столь суровые меры предлагалось использовать по отношению к восьмидесятипятилетней старушонке, дежурившей на подсвечниках у икон святителя Николая, «Скоропослушницы», благоверных князя Петра и княгини Февронии, а также на тетраподе. Агния была маленькая, сухая, как щепка, и злая, как цепная собака.
Кто и когда обучал ее правилам поведения в храме, оставалось для всех тайной. Точно не отец Сергий, который всеми силами старался перевоспитать непокорную старуху, что ему, к сожалению, мало удавалось. Но именно тот неизвестный наставник, по всей видимости, своей злою волей внушил Агнии ненависть к прихожанам. А может, само собой так получилось, безо всяких наставников. Мало ли недобрых старух встречают людей на пороге в церковь, а если уж говорить без обиняков, так на дороге к Богу! Теперь, к счастью, их стало меньше, а в девяностые годы – о-о-о! И никто им не давал власти, но они повсеместно каким-то странным образом узурпировали ее.
Представительницей этой уходящей в небытие когорты была Агния. Стоило войти в храм молодой женщине, как старуха тут же ополчалась на только что преодолевшую психологический барьер беднягу. Все в вошедшей было, по мнению Агнии, не так – и одежда, и лицо, и мысли. Юбка слишком короткая, губы чрезмерно накрашены, а уж если еще и голова не покрыта – ну, это просто конец света! Жителям Содома и Гоморры легче было простить грехи, чем бедной прихожанке. Горе тебе, зашедшей в брюках в храм Божий поставить свечку! Горе тебе, приложившейся к иконе, не стерев с губ помады! Горе тебе, не надевшей летом чулок или колготок и блузки с длинными рукавами! Синим пламенем гореть грешнице в аду в жизни будущей, а в этой – пылать от стыда перед теми, кто уже прошел Агниево чистилище.
Что стояло за этой патологической нелюбовью? Зависть к молодости? Тоска по комсомольскому прошлому, когда она, комсорг кузнечного цеха, имела маленькую, но власть над людьми, которой лишилась, выйдя замуж за пьяницу формовщика из соседней литейки, учившего ее уму-разуму, таская за косы? Чужая душа – потемки…
Никакие вразумления клириков и самого настоятеля не имели успеха. Отец Сергий много раз намеревался отстранить старуху от подсвечников, но не делал этого по причине особенной аккуратности Агнии – лучше ее никто не чистил подсвечники и мраморный пол, залитый после службы воском. Да и не было никакой гарантии, что отстраненная от обязанностей дежурной зловредная старуха не станет нападать на прихожан по-прежнему. Из храма же ее не выгонишь!
– Молчи! – сурово хмуря брови, говорил настоятель. – Слышишь, Агния? Не умеешь с любовью к людям подходить, так хоть молчи уж!
Не тут-то было. Старуха, безо всякого выражения уставясь в скандинавскую бороду отца Сергия, согласно кивала. Но стоило в притворе появиться более-менее современно одетой женщине, зомбированная Агния, забыв все на свете, устремлялась в атаку.
Так и появилась вышеозначенная записка. Сторожа не преминули воспользоваться разрешением настоятеля и, случалось, выводили под белы руки разбушевавшуюся Агнию на паперть, где придерживали некоторое время, пока боевой пыл воинствующей старухи не остывал.
Немало нареканий по поводу строптивой дежурной выслушивал от прихожан настоятель. Но терпел. Однако были у Агнии еще два пунктика. Первый: она никому не разрешала самостоятельно зажигать свечи – буквально выхватывала их из рук прихожан и мгновенно куда-то прятала.
Люди жаловались. Отец Сергий ругался.
– Зачем ты это делаешь, объясни?! – безнадежно спрашивал он у старухи.
Агния молчала, тупо глядя ему в бороду.
Сторожа и на сей счет получили особые указания. Да разве углядишь? И опять жалобы.
– Батюшка, ваша глухонемая бьет людей по рукам!
Действительно, свечи Агния отнимала без слов, причем не делая различий по полу. Грозно сопел отец Сергий и ругал от бессилия сторожей. Но все оставалось без изменений, пока не появился в храме иеромонах Иннокентий. Какое-то время он присматривался к Агнии и даже о чем-то с ней беседовал наедине. Все стали замечать, что строптивая старуха благоволит иеромонаху: и принос ему от своих щедрот
