было и в то же время, казалось, в какой-то другой, далекой жизни.
– Так видно? – спросила я, чувствуя себя отличником, не выполнившим в кои веки домашнего задания.
– Хорошо. Так хорошо.
Мы обе замолчали. Я смотрела в окно, за которым стоял уже весь облетевший пирамидальный тополь. Картину мне видеть не хотелось.
– Ты иди, девочка, – сказала тетя Таня. – Иди, а я… поброжу по персиковому саду. Ладно? А потом заглянешь ко мне, и я расскажу тебе о своих впечатлениях. Иди-иди, у тебя много дел… Да, еще скажи, чтобы мама зашла.
У двери я оглянулась. Тетя Таня, не отрываясь, смотрела на мою несчастную мазню. В солнечном луче, протянувшемся через всю комнату, плавали пылинки…
Ничего мне не рассказала тетя Таня, потому что ночью она умерла.
Мы с мамой по очереди читали Псалтирь у ее гроба. А в гробу лежала маленькая исхудавшая женщина в белом платочке и с бумажным венчиком на лбу – совсем не тетя Таня. Потом были похороны – отпевание в церкви, затем кладбище, желтый бугорок земли и цветы у подножия деревянного креста. Пошел дождь, и мы все выпачкались в глине.
Я не плакала. Мама плакала, а я не уронила ни слезинки. Почему? Не знаю. Что-то будто замерло во мне, и я стала бесчувственной, как столб.
А потом прочли завещание. Тетя Таня все оставила мне: квартиру, свои сбережения, даже дом где-то в глухой деревне, куда она и не ездила никогда.
Вот такая история.
Максим взял мою руку, погладил пальцы.
– А картина? – спросил он.
– Картина? Висит на стене в моей комнате, рядом с портретом тети Тани, который я написала пастелью, когда училась на третьем курсе.
– Я не помню, – сказал Максим, морща лоб.
– Это в квартире моей мамы, в другом городе… Нам, пожалуй, пора?
Максим посмотрел на часы и кивнул. Мы встали и пошли к выходу.
– Дохаждате още, ние се радваме на гости! – сказал на прощание белозубый болгарин- бармен, и я без перевода поняла, что он приглашает нас заходить еще.
Я помахала ему рукой.
Солнце клонилось к закату. Там, куда мы направлялись (в Нестинарах), наверное, уже полыхает костер, на углях которого чуть позже, когда стемнеет, начнут плясать знаменитые на весь мир нести-нары – босые, смуглокожие, похожие на цыган болгары. А потом все посетители ресторана возьмутся за руки и пойдут вокруг затухающего костра под звездным небом, и оркестр ударит народную «Вай, дудула».
На душе после рассказа Максиму стало спокойно, будто после исповеди, – такое чувство, словно солнце светит сквозь дождевые струи. Грибной дождик. Давно я не была на исповеди, вернусь из Болгарии, обязательно схожу.
Я взяла Максима под руку и оглянулась на цветущие персиковые сады на васильковом фоне моря. Я обязательно нарисую их теперь. Для тети Тани.
Память смертная
Он, взглянув, сказал: вижу проходящих людей, как деревья (Мк. 8: 24).
I
Было зябко от свежего ветра, налетавшего с реки. Они стояли на откосе, и у мужчины все гасла сигарета. Он опять прикуривал ее, пряча огонек спички в ладонях, а женщина задумчиво глядела на стрелку, туда, где мутно-желтая Ока сливалась с аметистово-синей Волгой.
Мужчина поднял воротник плаща, проследил за взглядом женщины. Он увидел, как внизу над водой кружат чайки, а вдоль берега торопится куда-то, зарываясь в волну, неуклюжий тупоносый буксирчик. Возле центрального причала разворачивался огромный четырехпалубный теплоход, и ветер приносил звуки «Прощания славянки».
«Хорошо бы вот на таком по Волге, – подумал мужчина. – Да, хорошо бы! Жигули, Астрахань… Этюдник прихватить…»
Под горой прозвонил трамвай, и тут же, словно отзываясь, раздался густой гудок какого-то мощного механизма в порту.
– Пора идти, – сказал мужчина, обнимая спутницу за плечи.
– Пойдем.
Они стали спускаться вдоль кремлевской стены к речному вокзалу. Молчали. Каждый думал о своем.
– Когда князь Георгий заложил город, – наконец сказала она, беря мужчину под руку, – здесь было пусто.
– Ну да. – Он понизил голос и округлил глаза. – Только летали дятлы и рыскали в дебрях дикие звери. Дружина великого князя взялась за благоустройство территории. Первым делом люди прогнали зверей…
– Жалко.
– Кого, людей или зверей?
– И тех и других.
– Ну, людей-то чего жалеть?
– А кто их пожалеет? Сами себя наказываем, сами себя и жалеем.
– Жалеть надо природу, она беззащитна.
– Это еще как сказать! Природа себя защищает, только по-своему. Человек, может быть, самый беззащитный.
– Вон как! От кого ж ему защищаться?
– От самого себя.
– Да-а, договорились! – засмеялась женщина. – Смотри! – кивнула она в сторону Волги.
За рекой небо было совсем светлым, почти белесым. Там, на горизонте, застыли цепью жемчужно-розовые облака над полосой далекого леса.
– Вот почему человека жалко, – сказала женщина.
– Почему?
– Потому что все вокруг него вечно, а он приходит и уходит, так и не поняв смысла жизни и творящейся красоты…
– Такие мысли могут прийти только на откосе!
– Конечно. Не на кухне же они ко мне придут!
Они вышли на набережную. Ветер гонял по асфальту пока еще редкие сухие листья, и они гремели, будто жестяные. Купив билеты в здании вокзала, мужчина и женщина скорым шагом направились к маленькой пристани в самом конце пирса.
«Омик» уже готовился к отплытию. В салоне было пусто, играла музыка. Они сели у окна друг против друга.
– Ну вот, – сказала женщина, откидываясь на спинку обитого нитрокожей сиденья, – через полчаса увидим стариков.
Мужчина кивнул.
– Я только боюсь, они совсем больные.
– Вот и проведаем.
– Да… – Он помолчал. – А если они нас не узнают?
– Узнают, – уверенно сказала женщина. – Узнают, вот увидишь.
Он пожал плечами.
– В общем, дело не в этом…
– А в чем?
Но мужчина не ответил.
Мимо окон поплыла пристань. Было ощущение, что это она движется, а пароход стоит. Это ощущение мужчина помнил с детства.
II
Идея навестить стариков принадлежала женщине. Во всяком случае, вслух предложение высказала именно она. Он согласно кивнул, хотя ехать не хотел, что-то мешало ему, вызывало неприятное чувство, будто его заставляли прилюдно рассказать о чем-то сокровенном.
Мужчина знал стариков давно. Когда-то он часто останавливался у них, жил неделями, ездил с хозяином на рыбалку, ходил в лес.
Со стариком его свел случай. Он тогда впервые приехал в эти места с друзьями «на шабашку» – подрядились расписывать новый сельский клуб. Как-то раз он собрался на выходной съездить в город и ждал на пристани «Метеор». Народу было немного. Он стоял у борта дебаркадера, опершись на перила, глядел на воду. Рядом бегала девчонка лет пяти, с большим бантом на голове, а ее мать время от времени покрикивала на нее, призывая к осторожности.
Призывы такие обычно успокаивают родителей, но совершенно не действуют на детей. Так было и на этот раз: в конце концов непоседа упала в воду, и он, не успев опомниться, прыгнул за борт следом за ней. Помог огромный бант, который яркой бабочкой мелькнул перед глазами. Он схватил девочку за платье и вытащил на поверхность. С пристани к ним уже тянулись десятки рук, кто-то бросил в воду спасательный круг, на котором черным было выведено: «Дебаркадер № 1428».
Потом он стоял мокрый на пристани, слушал и не слышал, что говорила ему мать девчушки, прижимающая дочку к груди. «А дальше что? – думал он, глядя на показавшийся в заливе «Метеор». – Не поеду же я в таком виде…» И тут его тряхнули за плечо. Он оглянулся. Перед ним стоял старик, матрос дебаркадера с обветренным лицом, на котором выделялись ястребиный, перебитый посередине нос и неожиданно синие, молодые глаза.
– Пойдем ко мне в кубрик, парень, – сказал он.
В тесной каморке он разделся, выжал одежду и развесил ее перед электрокамином. Старик дал ему тельняшку и широкие брюки. Он надел все это, и матрос удовлетворенно крякнул.
– Добро! – сказал он и протянул сигареты: – На, кури.
Оба закурили.
– Скорый ты парень, однако, – одобрительно усмехнулся матрос.
– Да я как-то и подумать не успел.
– Верно. В таких делах не думают. Некогда.
– Ну да.
Старик разлил в стаканы чай из термоса:
– Пей.
– Спасибо.
– Кто твой отец? – Старик с шумом втянул губами кипяток.
– Он умер. Был инвалидом войны.
– Так, – сказал старик и замолчал.
– Смогу я сегодня уехать? – спросил он у старика.
– Сегодня нет, последнего рейса не будет. Завтра уедешь. Пойдем ко мне, старуха моя щами нас накормит.
– Неудобно как-то…
– А чего неудобного? Пойдем.
– Ладно.
Так завязалась их дружба.
Жили старики одни, детей у них не было, поэтому, может быть, они так и привязались к нему, радовались его приезду, старались повкуснее накормить, помягче уложить. И он радовался встрече с ними. Ему нравилась эта тихая деревня на берегу Волги, нравились рассказы стариков о прежней жизни, суждения их о жизни сегодняшней и прогнозы на будущее, которые отличались какой-то ясностью и простотой. Он чувствовал, что именно этого не хватало ему в городе в общении с друзьями. Нередко они спорили со стариком, который искренне не признавал профессии художника.
– Что это такое? – разводил руками старик. – Для души, оно понятно. Знавал я в детстве дьяконицу одну, тут у нас жила, тоже все рисовала, красиво так… Так ведь баба, ясное дело,
