нетерпением.
– Вот тебе на! Жизнь прожила, а ума, значит, не нажила?
– Да нет, я не про то. Я же учиться еду!
– И что же ты делать станешь, когда выучишься?
– На завод пойду работать.
– Так у нас в деревне заводов-то нету.
– Ясное дело, заводы – в городе.
– В городе, стало быть, жить будешь?
– А то в деревне! Чего тут делать-то?
Бабушка посмотрела на него, и в глазах у нее он увидел горечь.
– Я и тебя в город заберу, – сказал он.
– Прости, Господи, молодо-зелено! – Бабушка перекрестилась на божницу.
– А Бога, бабуль, нету, – сказал он, сердясь, что его не понимают, и еще за ту горечь, которую заметил в глазах бабушки. Он чувствовал к ней жалость, нежность, но показать этого не мог и потому злился.
– Это для тебя сейчас Его нету, – непонятно ответила бабушка. – Поживи-ка сначала… – И добавила тихо: – Никогда не говори так, мальчик, промолчи лучше.
Он лег спать и слышал сквозь наплывающий сон, как бабушка шепчет за перегородкой молитвы.
Много позже в городе он случайно нащупал за подкладкой пиджака какой-то посторонний предмет. Подумал, что туда завалилась монетка из кармана, сжал пальцы и почувствовал, как что-то хрупнуло. Из любопытства он вспорол краешек подкладки и вытащил из-под нее… сломанный надвое нательный крестик. Маленький крестик из пластмассы.
Нетрудно было догадаться, что крестик зашила в пиджак бабушка. Но лишь спустя годы подумал он, что, быть может, тот пластмассовый, давно потерянный бабушкин крестик хранит его от беды и по сей день – благословение родного человека, которого нет уже среди живых. Не тогда ли, когда пришло это понимание, и возникло впервые чувство вины, обжигающее сердце и томящее своей необъяснимостью?
И вот снова то же самое томление, но усиленное и не отпускающее. Он старался не думать о стариках, с утра бродил с этюдником по окрестностям, но работа не клеилась. Он пытался писать волжскую излучину, тихие плесы, заросшие ольхой овраги, лесные тропинки, ведь об этом он мечтал в городе, но той ожидаемой и испытанной раньше гармонии теперь не возникало в душе. Спустя несколько дней он отправился в заветное место, куда в прежние приезды к старикам ходил очень часто.
Место это называлось Двенадцатый Ключ и представляло собой пологий спуск к Волге, где на самом берегу, наклонившись к воде, стоял старый-престарый вяз. Из-под корней вяза выбивался веселый светлый родничок – двенадцатый, если считать от Святого колодца, что находился в недальнем селе.
Как хорошо здесь работалось когда-то! Он почти физически ощущал, как затягивались в душе язвы, разъеденные городом и появившиеся не от мускульной или умственной работы, а от бесплодной моральной усталости, копившейся по капле из вечной суеты, из пустых разговоров на религиозно- философские темы, которые без конца велись на кухнях и в мастерских его друзей-художников. Они иссушали мозг, рождали усталость и апатию.
Здесь наедине с природой он отдыхал. Редкие споры со стариками совсем не походили на те никчемные дискуссии. Первые раздражали, вторые успокаивали, принося ясность и покой, потому что речь шла о простых вещах. Только раз он завел со стариком разговор о Боге, заметив, что старик не ходит в церковь, хотя в доме иконы имелись, и немало. Но старик с явной неохотой ответил:
– Что об этом толковать? Разве Богу надо, чтобы мы болтовней занимались? Ему молиться нужно, коли веришь…
– Сейчас многие говорят, что верят.
– Врут, – сказал, как отрубил, старик.
– Почему?
– А потому что одни слова это. С верой родиться надо. А так… Добро, если дети нынешних говорунов будут верить. А то дети их детей.
– Они в этом не виноваты.
– Я их и не виню. А только ни к чему языком трепать о том, чего не знаешь. Я так думаю: делай дело, что тебе в жизни назначено, и вся наука…
Все не так стало теперь. Будто ушло из жизни что-то важное. Вспомнить бы – что?
Даже возле Двенадцатого Ключа не удалось ему обрести желанного равновесия. Он бросал кисть, курил, разглядывая узорчатые листья вяза или ползущего по морщинистому стволу муравья, слушал воркотню родника. Раздевшись, бросался в воду, заплывал далеко от берега, добиваясь усталости в мышцах – нет, нет душе покоя!
Работа шла вяло, ни один из этюдов не грел сердце. Он рвал картон равнодушно, без сожаления. Оставил лишь один пейзаж. Опушка леса. Солнце опустилось за верхушки деревьев, последние лучи пробиваются сквозь листву и как бы высвечивают лесную просеку и небольшую полянку, поросшую березками-подростками.
Была в этом незатейливом пейзаже августовского вечера какая-то умиротворенность и светлая печаль, которую сразу почувствовала и женщина.
– Сердце щемит, – сказала она.
– Почему? – спросил он, удивляясь, как точно она угадала его состояние.
– Не знаю… Может, потому, что здесь нет человека.
– Я и не хотел, чтобы тут был человек.
– Правильно, ты не хотел. Но он, я так чувствую, должен быть. А его нет. Оттого и печаль…
Он ценил ее мнение. Обычно жена довольно сдержанно отзывалась о его работах, даже о тех, которые хвалили товарищи, или о тех, что упоминались в газетных репортажах с выставок в картинной галерее.
– Мне кажется, – продолжала она задумчиво, вглядываясь в пейзаж, – будто я уже видела полянку эту, березы… Давным-давно, когда была маленькой девочкой… Может, это меня там не хватает? Была когда-то и ушла…
У него дрогнуло сердце.
– Тут, знаешь, еще поработать надо, – сказал он и, подхватив со скамейки ведра, пошел на колодец за водой. Продолжать разговор не хотелось. Достаточно было той сердечной амплитуды, когда на малое мгновение его отпустила тоска. И за то спасибо.
Дорогой он думал еще какое-то время о пейзаже, потом неожиданно вспомнился «Спаситель» – картина, написанная им с год назад: крупным планом лик Христа над желтой безжизненной пустыней. Сколько разговоров тогда было! Он показал холст друзьям, и целый вечер в мастерской не прекращались дебаты, подогреваемые портвейном. Говорили о влиянии Сальвадора Дали, о традициях и новаторстве в искусстве вообще и в изображении Христа в частности. Его Иисус был традиционен, и он доказывал, что здесь канон нарушать нельзя, что Спас потому и есть Не-ру-ко-твор-ный – каким запечатлел Он Свой лик на полотне царского посланца, таким и должен изображаться всегда. И вообще, главное в его работе не образ Христа, не изображение Спасителя, а идея…
Они доспорились до того, что картина ему самому разонравилась. Он согласился с мнением о вторичности в раскрытии темы, накрыл холст прямо на подрамнике белой тканью и задвинул в угол, где стояли заготовки для рам и батарея пустых бутылок, одетых толстым слоем пыли.
…Колодезный журавль яростно скрипел, из глубины тянуло холодом и сыростью, тяжелая двухведерная бадья сплескивала при подъеме воду. Он наполнил ведра, напился через край осклизлой бадьи ледяной воды, замочив при этом рубаху на груди, и, когда направился назад к дому, почувствовал готовность. Это пришло неожиданно, откуда-то изнутри.
– Завтра поедем к старикам, – сказал он жене.
– Поедем, – просто ответила она и посмотрела на него долгим взглядом.
Они оставили дочку под присмотром соседки и первым утренним «Метеором» отправились в город.
V
Дом престарелых стоял на окраине города. Это был комплекс из трех пятиэтажных зданий, расположенных покоем в окружении огромных тополей. Мужчина и женщина прошли по выложенной плитами дорожке к центральному корпусу.
На широком крыльце с пандусом по правую сторону стояло несколько окрашенных ярко-голубой краской скамеек, на которых сидели жильцы дома – старики и старушки. Чем-то это напоминало школьный двор: старики сидели отдельно и более свободно, курили, а старушки – все, как одна, в белых платочках – держались чинно, говорили, наклонив головы друг к дружке, будто заговорщицы.
Тоскливое чувство охватило мужчину при виде этих аккуратных стариков. Словно они были не настоящие, а выставленные напоказ: вот, мол, живы и здоровы. Подчеркнутая чистота и атмосфера школьного двора, только как бы с противоположным знаком – без шума, без смеха, без толкотни – усиливали впечатление. Он старался не думать об этом, а глаза непроизвольно искали среди сидящих знакомые черты, но лица все были чужие.
Старики и старухи дружно, как по команде, повернули головы в сторону гостей и, пока те подходили к крыльцу, поднимались по ступенькам, шли к стеклянным дверям, не спускали с них глаз, так что мужчина и женщина почувствовали смущение, будто разглядывали их не несчастные старики, а строгие учителя. Первой пришла в себя женщина.
– Здравствуйте, люди добрые! – сказала она, и мужчина пробормотал вслед за ней что-то невнятное.
И все старики заулыбались, закивали, стали здороваться.
– А вы, позвольте узнать, к кому? – спросила одна из старушек.
– Мы… Мы, бабушка, к Суриным, – ответила женщина и улыбнулась. На скамейках стали переглядываться.
– Весной сюда поступили, – добавил мужчина.
– А-а, – сказала все та же бойкая старушка, – к Суриным, тогда понятно…
– Вы их знаете? – спросила женщина.
– Как же, как же… Вы к дежурной сестре пройдите. Выходной сегодня, никого другого не найти. А дежурная тут, в корпусе. Как войдете, направо ее кабинет и будет.
И снова все сидящие на скамейках согласно закивали.
– Спасибо, – сказал мужчина. – Спасибо, найдем.
– Да-да, сестру спросите, – проговорила им вслед старушка и добавила вопросительно: – Вы, чай, не детки ихние будете?
Мужчина оглянулся:
– Нет, не детки, что вы!
– А то я гляжу, ровно не похожи с
