поставить свечу за упокой, предложил отслужить молебен по усопшему. Свиридов согласился.
— Он крещеный был? — склонившись над листком бумаги, спросил батюшка.
— Крещеный? — капитан развел руками. — Не могу сказать, не знаю. Но человек был хороший.
— Ну, в Господа нашего веровал? — осторожно допытывался священник.
— В Господа? Не знаю. Но вера у него была. Крепкая вера в то, что не за горами время, когда народ наш русский лучше жить будет. Когда люди уважать себя будут, беречь друг друга начнут. За то боролся, за то и голову сложил.
Лицо батюшки помрачнело, он выпрямился:
— Стало быть, поклонялся не Господу нашему Иисусу Христу, а идолам нынешним, коих вместо икон на каждом углу понавешали.
Свиридов в первый момент опешил от такой реакции служителя церкви и даже инстинктивно оглянулся по сторонам. Но, убедившись в отсутствии лишних ушей, решил продолжить диалог:
— Так ведь эти, как вы называете их, идолы, они ведь лучшей доли для народа хотят. Незрячему глаза открывают, голодным хлеба дают, неграмотных просвещают.
— А нежелающих подчиняться, думающих по-другому на кол сажают? — возмутился священник. — Смотрю я, и ты, прохожий, ихнего роду-племени. Да и то сказать, имя вам «легион». Лучшей доли народу хотите? А церкви зачем порушили? Кому они мешали? Колокола с храмов сбросили, веру христианскую, аки Христа, распнули. Тьму народа в остроге держите, — он воздел руки кверху. — Большой грех взяли на себя нынешние пилаты.
— Так ведь, отец, через одну молитву лучшей доли народу не добудешь. А что до греха, так и в Писании сказано: «Кто из вас без греха, пусть бросит в блудницу камень. И все жаждущие расправы разошлись», — он старался говорить спокойно, но чувствовал, что тоже начинает заводиться. — А Церковь с еретиками как боролась? Только проповедями? Или вот в гражданскую некоторые священнослужители активно белым помогали, убийц-головорезов крестным знамением освящали. Это как понимать?
— А ты, прохожий, откуда Писание-то знаешь? — в глазах священника появился интерес к собеседнику.
— Мальчонкой с родителями в церковь ходил, Закон Божий учил.
— Так в Писании-то как дальше сказано? — лицо старика снова приняло суровое выражение. — Ступай, грешница, и больше не греши. А вы вроде верх взяли, а греху-то конца-краю не видать. Все глубже и глубже в нем тонете. А где же раскаяние? Вот ты, к примеру, готов покаяться перед Господом за грехи своя?
Свиридов устало пожал плечами:
— Не знаю. Может, и есть мне, в чем каяться, но греха великого за собой не вижу. Всю жизнь старался по совести жить.
— Вот то-то и оно, что гордыня во всех вас сидит, — махнул рукой священник.
Федор Ильич почувствовал, что диспут надо заканчивать:
— Ладно, отец, ты мне прямо скажи: отслужишь молебен или нет? Поверь мне, большая беда на Русь опять надвигается. И он, друг мой, один из первых на ее пути встал, да не уберегся. И я не уберег, прости меня, Господи, — горло его перехватило, он что-то еще хотел сказать, но только махнул рукой и вытер глаза.
Священник внимательно посмотрел в глаза Свиридову:
— Ладно. Вижу, что Бога в душе сохранил, и за то спасибо. Помолюсь за товарища твоего… но не знаю, дойдет ли моя молитва до Бога. И ты помолись, глядишь, и услышит нас Отец наш Небесный. Храни тебя Господь!
Он перекрестил Федора Ильича и ушел к себе.
Устроившись в купе поезда, идущего в Москву, Свиридов прикрыл глаза и мысленно вернулся к спору с батюшкой. Спор этот мог быть бесконечно долог, ибо, по его мнению, ни один из них не мог выйти из него победителем. А причина заключалась в том — и это было его глубоким убеждением и глубокой тайной для окружающих, — что на смену религии христианской пришла религия коммунистическая. Свиридов был убежден, что человек должен иметь веру в какие-то высшие ценности, и поначалу полагал, что именно такие ценности несет в себе идеология партии большевиков. Со временем, однако, и здесь у него возникли кое-какие недоуменные вопросы… Он вспомнил, как некоторое время назад его удивили откровения знаменитого полярника, опубликованные в форме дневника в центральной газете. Герой-полярник писал: «Получил телеграмму от отца, поздравляет с наградой. Дорогой отец, хотя ты меня и вырастил, но жизнь и счастье дал мне только Сталин… Его любовь оправдаю всегда, при любых обстоятельствах. Только он, любимый Иосиф Виссарионович, — главный кузнец счастья всего человечества…» Федор Ильич сразу почувствовал, как в этих строках нарушались христианские заповеди: «чти отца своего» и «не сотвори себе кумира». Капитан госбезопасности Свиридов был достаточно искушенным в политике человеком, при этом искренне верил в гений товарища Сталина. Но чтобы вождь заслонил собою мать с отцом? Честно говоря, ему с трудом верилось в искренность народного героя. «Так что, получается, прав батюшка насчет новых идолов, которых мы собственными руками создаем…»
Мысли напирали, но Федор Ильич решительно поставил точку в своих умствованиях: «Пусть в этих делах философы разбираются, это их хлеб. Вот появится свободное время, обязательно еще раз поразмыслю над словами старого священника. А сейчас надо переключиться на другое». Неожиданный поворот в ходе операции превратил ее в головоломку, от решения которой зависела судьба не только всей операции, но и некоторых ее участников. Вчера по приезде он успел узнать от Никитина о случившейся трагедии в квартире Львова. Лейтенант доложил о первой неприятности: Умная после встречи с Седым исчезла вместе с ним, и до сего времени местонахождение обоих неизвестно. На конспиративную квартиру, где жил Прохоров, поселили сержанта Глухова, который ждет звонка от Умной. Глебова пока спрятали и ждут решения Свиридова по его дальнейшей судьбе. Вторую неприятность Никитин оставил под конец. Она заключалась в том, что лейтенант Климов до вчерашнего дня на работу не выходил, сказавшись больным. Федор Ильич догадывался, чем заболел Климов, и приказал Никитину доставить его к нему в кабинет сегодня вечером живым и здоровым. У Климова пару раз за время их совместной службы бывали такие «залеты», но капитан оба раза спасал его от гнева вышестоящего начальства. Устало вздохнув, Свиридов прислонился спиной к стенке купе и закрыл глаза. Нужно было немного поспать — до конца рабочего дня еще ой как далеко…
За окном начало смеркаться, когда Свиридов вошел в свой кабинет. Два часа назад, едва он вернулся, его сразу же вызвали на совещание по итогам командировки, которое только что закончилось. Перед совещанием Беспалый занес ему целую папку бумаг, требующих срочного рассмотрения, и вот теперь он хотел разобраться хотя бы с частью из них. Но не успел закрыть дверь, как раздался стук и на пороге появился Климов. Сухо поздоровавшись, капитан указал ему на место у приставного столика и занялся разбором корреспонденции.
Климов сидел, вытянув руки на столе и опустив голову. Он был аккуратно одет и чисто выбрит, но вид имел крайне удрученный и подавленный. Несколько минут начальник отделения перебирал бумаги, потом, отобрав самые срочные, положил их отдельно и посмотрел наконец на лейтенанта:
— Ну, я жду объяснений.
— А что тут объяснять, — хриплым голосом ответил Климов. — И так все ясно. Подвел я вас, товарищ капитан, не справился…
— Погоди причитать. Давай проанализируем ситуацию.
Как опытный педагог, Федор Ильич начал с плюсов и среди прочих особо выделил вербовку Львова. Климов горестно махнул рукой:
— А что толку? Лучше бы арестовали… и Николай был бы жив, — голос его сорвался. Казалось, еще мгновение — и он расплачется. Климов хотел добавить, что кукушка в лесу оказалась провидицей, накуковав трагический конец Николая Николаевича, но больше не смог вымолвить ни слова.
— Не казни себя, Никита Кузьмич, — Свиридов встал и положил руку на плечо лейтенанта. — Это тот случай, от которого никто из нас не застрахован. Николай знал, на что шел, когда на эту работу определялся. И погиб он на боевом посту. А мы с тобой должны во что бы то ни стало закончить эту операцию, которую он фактически начал. Нам сейчас надо понять, где твоя девчонка. Этот Седой мне
