— Ну, ладно, лучше поздно, чем никогда, — подмигнул майор. — Муромцев не знал, как будет развиваться ситуация… ну, как его будут переправлять. Поэтому добыл чемодан с двойным дном, и Умная не увидела ничего… ну, ей простительно. А когда в церкви встретился с дипломатом, то сообразил, что тот может помочь. И, надо понимать, они договорились. А еще я думаю, что вице-консул ему документы передал и поплывут они на одном пароходе, — Свиридов для убедительности даже кулаком пристукнул, только не по колену, а по столу. — Муромцев не стал бы отпускать от себя свое богатство.
— Товарищ майор, — Климов даже вскочил. — Тот фотограф на юге… надо срочно за него браться всерьез.
Свиридов сделал успокаивающий жест рукой:
— Извини, Никита Кузьмич, не поставил тебя в известность. На юге как раз уже работают, как ты выразился, всерьез. А вот ты сейчас садись, бери бумагу, ручку и пиши отчет о встрече с Умной. Через, — он посмотрел на часы, — сорок минут совещание.
Днем по объявлению, наклеенному среди прочих на стене какого-то дома, Седому удалось найти комнату. Дом находился где-то среди многоэтажных громад, что толпились в центре города. Даже в ясный день и при хорошей погоде Анюта не смогла бы его отыскать без проводника. Ранний подъем и нервное напряжение все-таки сказались, и, решив отдохнуть, они проспали до вечера. Первым проснулся Седой. Он долго стоял у окна, о чем-то думал, словно на что-то решаясь, и, когда девушка тоже встала и привела себя в порядок, предложил ей прогуляться. Анюте очень хотелось посмотреть город — когда еще представится такая возможность! — но она вспомнила, как однажды в разговоре Седой проговорился, что жил в Петербурге несколько лет. А в памяти были свежи воспоминания о том, чем закончилось узнавание Эдуарда Петровича в родных местах…
Но Седой постарался развеять опасения девушки:
— Извини, забыл предупредить. У нас появились новые, очень хорошие документы. Мы с ними завтра поплывем в Ригу, — о том, что завтра они отплывают на пароходе, Седой поведал ей еще днем. — А быть в Питере и проскочить равнодушно мимо того, что когда-то составляло часть моей жизни… вдруг никогда уже сюда не попаду?
Они долго молча шли какими-то дворами и узкими улицами, и тут неожиданно в нескольких десятках метров от себя Анюта увидела гранитный парапет набережной. Инстинктивно ускорив шаг, они вышли к Неве, и тут уже Седой разговорился. Пока они шли в сторону Зимнего дворца, он успел рассказать ей и об университете, и о Зимнем дворце, и о мостах, распростершихся над речной гладью.
— Я ведь здесь когда-то учился. Какое это было наивное и чистое время, как молоды мы были! А потом все это враз обрушилось… Началась война, а с нею грязь, кровь… и из хозяина я стал в этом городе гостем.
Он бросил взгляд на Анюту и увидел ее изменившееся лицо.
— Что с тобой, девочка моя?
— Эдуард Петрович, я все хотела спросить… Там… ну, на войне… вам приходилось убивать? — запинаясь, пробормотала она.
— Эк меня дернуло за язык! — досадливо вырвалось у него. — Извини.
В разговоре повисла тягучая пауза, и уже ни Петропавловская крепость, ни Летний сад не вдохновляли его красноречие.
— Ты же не маленькая, должна понимать… Война есть война. Не убьешь ты, убьют тебя, — тяжело выговорил он.
— А кошмары вас потом не мучили? — она не спросила его об этом на юге, хотя очень хотела, но как-то не было подходящего момента. А вот сейчас пришлось.
— Видишь ли, на войне, если ты офицер, командир, стрелять тебе приходится редко, — задумчиво произнес Седой. — Или вот взять артиллериста. Попал он там или не попал в кого-нибудь, часто ему и неведомо. Бабахнул и пошел чай пить, а там где-то куча народу побитого лежит. В общем, одно слово — война.
Анюта, повернувшись к спутнику, покачала головой:
— Нет, я о другом… вот когда глаза в глаза?
— А… — мрачно протянул Седой. — Что ж, было и такое. Именно глаза в глаза, — он взял девушку под руку, перевел через улицу, и они вошли в Летний сад. Подойдя к одной из скамеек, он предложил ей сесть, а сам остался стоять, рассказывая ту давнюю историю…
В конце лета 1919 года его прикомандировали к группе офицеров штаба Добровольческой армии, отправленной с секретной миссией в Сибирь к адмиралу Колчаку. Долго они добирались до места, а когда выполнили поручение, оперативная обстановка на фронтах изменилась. Поставленный перед дилеммой: возвращаться назад или остаться в Сибири, Муромцев выбрал последнее. Ему вручили под командование батальон, и он снова вступил в борьбу с большевиками. В первых же боях красные сильно потрепали его подразделение. Пришлось штабс-капитану Муромцеву разделить остатки батальона на два небольших отряда и во главе одного из них уходить от наступавших на пятки красных.
Он до сих пор отчетливо помнил ту осеннюю ночь в деревенской избе. Полдюжины смертельно уставших офицеров улеглись на полу, ему, как командиру, оставили кровать в спальне. Выставив боевое охранение и проверив размещение личного состава по избам, он далеко за полночь рухнул на постель, надеясь впервые за последние трое суток урвать для себя несколько часов сна. Но не тут-то было. С разбудившим его поручиком пришлось идти в соседнюю избу, где на кровати лежал раненый в окровавленной рубахе — один из офицеров второй половины его батальона, разбитого красными.
Увидев Муромцева, раненый попытался встать, но не получилось. Сил осталось только на тихий прерывистый шепот:
— Ну вот, как красные надавили, стали мы отходить. Мне приказ: штабных сопровождать. Считай, целый день лесом шли, ухайдакались, ни рук, ни ног. А тут село. Пару месяцев назад мы как-то туда наезжали. Мужики крепкие, староста понятливый. Они тогда и провиантом помогли, и пару лошадей поменяли. У меня и подозрения никакого не было… Дайте воды, — хрипло попросил он. Сделав несколько глотков, раненый откинулся на подушку, закрыл глаза и замолчал, тяжело дыша. Стоящие рядом офицеры терпеливо ждали. Наконец он открыл глаза и через силу продолжил:
— Ну вот, пришли мы к вечеру. Сначала все было нормально. Поесть-попить дали, спать уложили. А под утро красные налетели. Как они про нас узнали? — он горестно покачал головой. — В общем, охрану по-тихому порезали и захватили нас тепленькими. А как расстреливать-то повели за околицу, ротмистр Панарин в лес рванул. Я — за ним… — раненый виновато глянул на Муромцева и тут же опустил глаза, будто стыдясь того, что остался жив. — У других, видать, никаких сил не осталось. Ротмистра-то пуля у самой опушки настигла, а я… — он снова замолчал. Но штабс-капитан уже не слушал раненого. Через полчаса усиленная конная группа во главе с поручиком на рысях помчалась в то самое село с жестким приказом командира наказать мерзавцев. Сам Муромцев обещался прибыть часа через два.
Прискакав в деревню под утро, поручик сразу же приказал выгнать на улицу всех деревенских мужиков. Однако вскорости на улицу высыпало все село до единого. Пришлось солдатам матюгами и прикладами отделять мужиков от баб с детишками и стариков. Все ждали, что будет дальше. Поручик курил в избе старосты и ждал возвращения хозяина, который что-то громко обсуждал с толпой мужиков. Наконец тот вернулся в избу в сопровождении унтера. Поручик встал с лавки.
— Ну что, узнал, кто Иуда? — тон, которым был задан вопрос, не предвещал ничего хорошего.
— Мужики сказывают, Пашка это сотворил, Худолеев, его рук дело, — понуро опустив голову, ответил староста.
— Кто таков? — с трудом выдавил из себя поручик. Переполнявшая его злоба перехватывала горло.
— Так у мельника в работниках состоит.
— Семья большая? — продолжал допытываться офицер.
— Сирота он, — со вздохом доложил сельский голова. — Мать прошлым годом преставилась, хворала сильно. Грызь у ей признали…
Поручик, не дослушав, приказал унтеру привести виновника гибели штаба батальона. Тот уже
