лице, высокий, плечистый человек лет тридцати. Его широкую грудь обтягивала егерская рубашка, заправленная в офицерские шаровары. У ног гайдамацкого командира, прямо на земле, сидел грузный верзила. Переобуваясь, он поднял серые выпуклые глаза. Заметив комвзвода Будника, обратился к нему:
— Запорошите, командир, хотя бы на одну цигарку... — Поднявшись на ноги, стал выворачивать карманы. — Вот только подошел до полного расчета, а в кишенях ни порошинки табаку...
— Эх ты, пан бунчужный, — с горькой усмешкой посмотрел на него гайдамак с черными усиками. — В Гусятине все шумел: «Мы тютюнниковцы!», а сам без тютюна...
— Да, пан сотник, без тютюна, — ответил верзила. — И обратно же, я без нашивок сотника, а вы без нашивок полковника. Помните, что обещал нам в Копычинцах пан полковник Палий? Но это полбеды, пан сотник, — продолжал пленный, — хуже то, что мы украинцы, а без Украины. Вот и получили, — он посмотрел рассеянно на подъехавшего к нему Будника, — и ставок, и млынок, и вишневенький садок...
Гайдамацкий сотник безнадежно махнул рукой:
— Кто мелко плавает, у того спину видно...
Будник, высыпав на протянутую ладонь щепотку табаку, сердито ответил:
— Больше тебе и не понадобится.
Рука бунчужного вздрогнула. Зажав в одной руке махорку, другой схватился за живот. Умоляюще взглянул на Будника:
— Дозвольте... в кусты... на минуту...
— Что? Медвежья хвороба напала? Иди, только враз вертайся!
Петлюровский сотник, ежась от холода, стараясь сохранить независимый тон, попросил Будника:
— Вон там, недалеко, за другой поленницей, мой мундир... Позвольте взять...
Взводный ответил сквозь зубы:
— Не тратьте, куме, силу, опускайтесь на дно, — и, повернувшись ко мне, добавил: — Разрешите, я его посеку за нашего Запорожца.
Но бой кончился. То, что делалось в горячке схватки, нельзя было позволить сейчас, когда банда была разгромлена.
— Иди, шкура, бери свой мундир, — зло бросил Будник.
Гайдамацкий сотник с презрением посмотрел на взводного. Схватился за шаровары. Подтянул их. Запустил руку в карман. Вытащил браунинг.
Мы с Будником только и успели крикнуть в один голос: «Стой!» Гайдамак, выстрелив себе в голову, повалился на штабель. Затем стал медленно клониться и, не удержавшись на скрещенных ногах, упал навзничь.
Вынырнув из-за сосны, с санитарной сумкой на боку, одетый в голубую французскую шинель, появился какой-то косолапый петлюровец.
— Эй ты, помощник смерти, — окликнул его сотник Васильев, — ступай до пленных. Там их куча.
— Я есть персона неприкосновенная, — высокомерно ответил пленный. — Я есть медицина!
— Ну, раз медицина — осмотри человека. Только, я думаю, ты уж ему ничем не пособишь!
«Медицина», пощупав пульс самоубийцы, заявила авторитетно:
— Finita!
— Коли «финита», значит, конец, — обратился к бандиту в голубой шинели Силиндрик. — Конец сотнику и конец вашей медицинской миссии. Ступай, бунчужный, к пленным!
— Я есть человек неприкосновенный. Я есть лекарь, паи то разуме, матка бозка? — артачился чванливо палиевец. — Я есть подданный иноземный!
— Кровь шляхетская, мундир французский, присяга петлюровская! — зло усмехнулся Климов. — Как звать?
— Я есть Шлопак, пан Георгий Шлопак!
— Как попал к Палию?
— Пан поручик Шолин велел, я пошел.
— Вот тебя-то нам и надо! — отрезал комиссар и велел Васильеву взять пана лекаря под особую охрану.
— У, пся крев! — зашипела «медицина», злобно посмотрев на казаков конвоя.
Цвынтарь уже обжился в полку, даже немного повеселел, когда понял, что жизнь его вне опасности. Зная о том, что ему придется дать полную исповедь перед народом, долго заблуждавшийся паренек с хутора «Шкурки», оставленный нами на свободе, боялся шагу ступить от патронной двуколки, на которой передвигался вместе с полком. Сейчас, следуя за Очеретом, он появился на полянке, где наши сотни устроили короткий привал. Наткнувшись среди поленниц на самоубийцу, воскликнул:
— Та то же пан Масловец, адъютант самого Палия... Только у них самих штаны вон с тем красным кирсетом.
Очерет заметил бунчужного, подтягивавшего кожаные брюки после приступа медвежьей болезни. Сверля верзилу глазами, схватил его за грудки. Прохрипел бандиту в лицо:
— Кажи, сукин сын, лесоруб, штаны Мазуровского?
— Какого Мазуровского? — Диверсант попятился.
— Комиссара Мазуровского... Того, что вы зарубили в Старой Гуте...
— Я не рубав, ей-бо, не рубав... Я только за руку держал...
И вдруг раздался голос Цвынтаря:
— Ну и брешешь, бунчужный Чума! А в Калише кто служил лагерь-полицейским? Кто лупцевал палкой нашего брата? А мне от кого попало? Тоже скажешь, только за руку держал?
Очерет сделал шаг назад. Стремительно вытащил клинок. Свистнув, блеснула сталь.
— Жил собакой, околевай псом! — крикнул каховчанин.
Мостовой, взглянув с коня на срубленного, бросил:
— Виноватого кровь — вода, а невинного — беда!
Вскоре стали приносить из кустов голубые мундиры. На одном из них висел петлюровский «железный крест».
— Вот это и есть одежа пана сотника Масловца, — сказал Цвынтарь, заметив орден. Из кармана мундира при его передаче из рук в руки — всех заинтересовала петлюровская боевая награда — выпали блокнот и сложенная гармошкой карта-десятиверстка. Этот оперативный документ, расчерченный цветными карандашами, представлял большую ценность. Наши штабные писаря, следовавшие в обозе, готовили для отправки в Хмельник захваченные в штабе Палия документы и папки. Карта-десятиверстка тоже попала в пакет, адресованный начдиву Шмидту.
Кучка гайдамаков, незаметно оторвавшись от ядра банды, прихлопнутого в Матрунках, попользовав крепких тачаночных лошадей, взятых еще там, в Згарке, скрылась в лесах, тянувшихся на северо-восток.
Следы подковных шипов на дороге и сведения местных жителей подтверждали, что бандиты, ускользнувшие от наших клинков, подались на Янушполь. Туда же направились и мы.
Нет ничего удивительного в том, что кое-кому из диверсантов удалось скрыться. Как-никак в 7-м полку, с подходом сотни Ротарева, в строю насчитывалось всего 350 бойцов, а Палий вывел из Цымбаловки нетронутых 1000 гайдамаков, и не каких-нибудь, а закаленных трехлетней войной будущих хорунжих и полковников. Сотни притаившихся в пограничных лесах бандитов, как только Палий перешел Збруч, удвоили его отряд.
Шестьдесят километров беспрерывной погони, шесть тяжелых атак остались позади. Бондалетов достал где-то молока. Когда я его пил в седле, прямо из крынки, — первая пища за весь день, — какое-то гнетущее чувство сжало сердце, отравляя радостное настроение, вызванное нашей победой.
Перед вечером на Янушпольском шляхе, у ветряков, нас обогнал Виталий Маркович Примаков. В его машине находился и комиссар корпуса Минц. За ними следовал отряд бронемашин, которого нам так не хватало во время боя под Старой Гутой и Яблоновкой.
Командир корпуса, покосившись на буденовку, которую я теперь носил взамен доставшейся Палию
